Мила Борн: «Героев для своих произведений я часто беру из жизни»

Мила Борн – сценарист, прозаик, поэт. Член Союза писателей XXI века, автор книг «Голодный остров», «Дети Гамельна». Окончила Литературный институт им. Горького и ВГИК. Публиковалась в российских и зарубежных изданиях «Новая Юность», «Волга», «Зинзивер», «Дети Ра» и других. В интервью манга-поп-певице Катрин она рассказала о том, откуда берет свое начало мрачный тон в её книгах, о поэзии как способе концептуального выражения личности, а также о том, почему дружба между писателями не всегда возможна.

– Мила, ваша судьба связана одновременно и с литературой, и с кинематографом. Легко ли совмещать в себе две эти ипостаси?

– Еще и музыка. Но я их никогда не совмещала – я перетекала из одного в другое. Это как будто устаешь говорить на одном языке (он начинает казаться вдруг тебе тесным – с вами такого не бывало? – когда и слов недостаточно, и синтаксис узок, и лексика бедна) и перетекаешь в другой язык. От слов – к звукам, от звуков – к образам. И так по кругу. Благодаря этому движению и этому, казалось бы, непостоянству я ощущаю себя свободной в своем самовыражении. Ведь творчество – это в первую очередь самовыражение. А все остальное – потом.

– Литературные критики в связи с этим определяют вашу прозу как кинематографическую. Это действительно так – сюжеты вашей книги «Дети Гамельна» просятся на экран. Как вы думаете, кто из режиссеров мог бы экранизировать их?

– Сложно сказать. В сегодняшнем российском кино немало интересных имен. Но все это по преимуществу люди, взросление которых происходило уже после 90-х. Они не пережили это время, не впитали его в себя. А герои «Голодного острова» – это исключительно люди 90-х с их, как бы сказали сейчас, темной энергетикой, растерянностью, невозможностью заглянуть в свое даже самое ближайшее будущее, то есть весьма специфические люди. И показать их под силу тому, кто пережил то же самое или хотя бы что-то подобное. Возможно, «Голодный остров» мог бы снять кто-то из современных режиссеров, работающих в эстетике скандинавского нуара с его предельной реалистичностью, мрачной стилистикой и неторопливостью повествования, где присутствует атмосфера всеобщей растерянности и саморазрушения, а грань между героем и антигероем размыта, где преступление – лишь фон для изображения психологического состояния человека и слома его нравственных ориентиров. Из тех, кого уже нет, «Голодный остров», на мой взгляд, был бы близок эстетике Германа с его «Лапшиным», Соловьева с его «Чужой белой и рябым», Балабанова, Шепитько.

– Сюжеты ваших рассказов довольно мрачные, по крайней мере, написаны в темных тонах. Откуда они берутся?

– Я не ставила перед собой задачу нарисовать исключительно мрачную картину. Это было попыткой переосмыслить то время, которое многие из нас пережили, но о котором теперь не всегда хочется вспоминать. «Голодный остров» – метафора, родившаяся из воспоминаний о жизни в маленьком провинциальном городке на излете советской эпохи в бурные 90-е годы. Я не стремилась создать исторический документ или социологическое исследование. Скорее, это было способом передать ощущение той эпохи – времени больших надежд и больших разочарований, когда целое поколение оказалось в складке – между прошлым и будущим в состоянии «темных времен».

– Сочувствуете ли вы своим героям? Писательская эмпатия свойственна вам?

– Мои герои – обычные люди, такие же, как мы с вами. Не хорошие и не плохие. Всякие. Они мечтают, любят, страдают, пытаются найти свое место в жизни. Но обстоятельства часто оказываются сильнее их, и героям приходится нелегко. Поэтому им нельзя не сочувствовать. Кроме этого, своих героев я часто беру из жизни. У многих есть прототипы. А как можно «переселять» живых людей в свои книги, не испытывая к ним хоть какое-то притяжение, симпатию?

– Метафоричность, свойственная именно поэзии, характерна для вашей прозы. Сам по себе рассказ «Голодный остров» – одна сплошная метафора. Сознательно ли вы используете такой прием или это потому, что поэт в вас преобладает над прозаиком?

– Метафоричность в моей прозе действительно играет важную роль. Но это не столько сознательный прием, сколько естественный способ художественного мышления и восприятия мира. Поэтическое начало, безусловно, влияет на мой прозаический стиль, но я не считаю, что поэт во мне преобладает над прозаиком. Скорее, это то самое перетекание художественных языков друг в друга, о котором я говорила в самом начале. В случае с «Голодным островом» метафоричность позволила мне создать многослойный образ, который, на мой взгляд, работает и на сюжетном, и на символическом уровне. Это дает читателю возможность глубже погрузиться в текст, отыскать в нем новые смыслы и интерпретации. Помимо этого, использование метафор в прозе помогает мне передать эмоциональную атмосферу, раскрыть внутренний мир персонажей и затронуть те или иные универсальные темы через ощущаемые читателем образы. А это все не столько сознательная техника, сколько органичная часть моего творческого процесса в целом.

– Что вы считаете самым важным в поэзии?

– На мой взгляд, самое важное в поэзии – ее уникальная способность в сжатой, короткой форме передавать наиболее глубокие эмоции человека через уникальное сочетание языка, ритма и образов. Поэзия – это предельное выражение своего внутреннего «я», концептуальное видение себя изнутри, даже если в тексте голосом поэта говорят персонажи. Проза же этот немыслимый концентрат эмоций разбавляет жизнью – словно бы обыкновенностью, повседневностью, неторопливостью, позволяя читателю проследить, как именно в персонаже формируется то самое поэтическое, высокое. Но это совсем не умаляет способностей прозы перед поэзией, а, скорее, напоминает бегунов на двух различных дистанциях – длинной или короткой. А достичь им необходимо одного и того же – глубокой эмоции.

– Как давно вы пишете прозу и поэтические тексты? Как определяете свой талант – как дар, проклятие, избранность или еще как-то?

– Как язык. У меня дома живут две собаки, таксы, довольно неглупые существа. И живут они рядом со мной так давно, что успели уже изучить многое в человеческом мире. Иногда я вижу, что им очень хочется донести до меня свои эмоции и, может быть, даже какие-то мысли. Но у них нет для этого языка, человеческого языка. И моих собак это огорчает. Я же в детстве еще нащупала возможность художественного языка. И всю жизнь только и занимаюсь тем, что пытаюсь расширить его границы и способы использования – через поэзию, музыку, драматургию, прозу. Проклятье ли это? Нет. Могу и не писать. Дар ли это? В каком-то смысле (набоковском) – да. Ведь не каждому повезло отыскать такое сокровище.

– Знаю, что готовится к выходу ваша книга стихов Memory postum, и мне импонирует ее имя. Как вы считаете, какое значение для успеха имеет то, какое название получит книга?

– Очень большое. И вы верно заметили, сказав, что у книги существует не название, а имя. Ведь имя – то, что остается, когда от нас не остается уже ничего. Имя – это знак, это, если хотите, код нашей личности, ее метафора. То же и с именем книги. Оно – средоточие главной мысли, центр мира, косточка плода. Что касается моей новой книги MEMORY POSTUM, то ее название напрямую отсылает и к древней латыни, и к научному термину, обозначающему понятие механизма передачи травматического опыта тому, кто придет после. Процесс передачи информации от человека к человеку происходит на таком глубоком эмоциональном уровне, что начинают создаваться собственные воспоминания. Таким образом, связь с прошлым в постпамяти образуется не за счет процесса припоминания, а за счет вовлечения воображения в то, что случилось не с нами, а до нас. Иными словами, память о личности и событиях, связанных с ней, живет даже после физической смерти человека, что создает у читателя ожидание глубокой, рефлексивной литературы, исследующей вечные вопросы человеческого существования.

– Кто из современных или уже ушедших в вечность писателей – поэтов или прозаиков – мог бы стать вашим другом?

– Писатели плохо дружат друг с другом, если способны дружить вообще (вспомните, к примеру, дружбу Хемингуэя и Фицджеральда). Но этот вопрос заставляет меня задуматься не только о литературных предпочтениях, но и о человеческих качествах, которые ценишь в друзьях. Например, есть писатели, которые вызывают у тебя сильные чувства. И, исходя из этого, ты начинаешь думать вдруг, что автор, который довел тебя своим романом до слез или состояния эйфории, и есть тот самый человек, с которым ты мог бы разговаривать часами, вдохновляться и вдохновлять. В общем, твой человек. А на самом деле он может оказаться совсем не тем, кем грезился тебе на страницах своих увлекательных книг, а наоборот – снобом, занудой, интимофобом. И какой из такого писателя друг?

– Поделитесь, пожалуйста, своим свежим поэтическим текстом.

В соборе Бах. И бог в органном гуле.
Струится, словно патока, эфир.
А мальчик спит. Вокруг – бескрайний мир,
в котором звуки в вечность соскользнули.

Старухи на скамьях. Свечей мерцанье.
И снег скребется, как дворняга, в дверь.
Шуб тяжкий дух и суетность химер
молящихся. Все это – мирозданье.

Куда спешат они в своем движенье?
Все – прах и тлен, лишь музыка – навек.
И мальчик спит. И сон его – ковчег.
И в нем чуть слышно дышит откровенье.

Катрин

Фото предоставлены героиней публикации