- - -
Первая официальная депеша Баранта главе правительства и министру иностранных дел герцогу де Брою датируется 12 января 1836 г. Посол сообщает, что 10 января он вручил верительные грамоты императору Николаю I, принявшему его наедине в своем кабинете. Барант так описывает эту встречу: «…едва я вошел, как сразу оказался подле него, и он сразу же обратился ко мне в манере совершенно непринужденной и в высшей степени любезной, говоря очень быстро, легко и изящно… Разговор начался с персональных любезностей… затем мы поговорили о занимаемых мною должностях, о моей префектуре в Вандее, о деятельности в качестве аудитора. Разговор протекал по его сценарию и именно так, как он этого желал…».
Несмотря на такое неофициальное начало беседы, Барант попытался повернуть ее в направлении персоны короля Луи-Филиппа, понимая, что сам император вряд ли произнесет его имя. В разговоре Николай признал, что Европа была обязана Луи-Филиппу сохранением мира в Европе, говорил о «трудной ноше, которую он на себя взвалил»; о его успехах, ловкости и мудрости. По словам императора, после Июльской революции ситуация во Франции несколько стабилизировалась и «стала гораздо лучше», однако в целом он сомневался относительно прочности политического режима, рожденного революцией, и возможности его длительного существования.
В ходе беседы посол предпринял также попытку перевести разговор на наследника престола, герцога Орлеанского, который как раз в то время подыскивал себе невесту в Европе. Зная об особом отношении царя ко всему, связанному с военной славой, Барант завел речь об успешной военной операции французских войск в Алжире, в Маскаре, в которой принимал участие старший сын короля. Однако царь ответил послу лишь следующее: «Вам удалось хорошо организовать и славно завершить операцию в Маскаре. […] У вас там действует умный человек, способный военный, маршал Клозель». Маршал Клозель действительно был талантливым военным и администратором, настаивавшим на необходимости завоевания всей территории Алжира и его последующей колонизации, однако Баранту было важно услышать совсем другое имя.
Этот первый разговор между императором и послом Франции важен еще и в том отношении, что в нем Николай I сформулировал свое видение основ современной дипломатии. Он объяснил Баранту, почему в 1834 г. отозвал графа К. О. Поццо ди Борго из Парижа и перевел его в Лондон. Царь сказал послу: «Это человек старой дипломатии; у меня нет никакой нужды в его хитрости и проницательности; мы не можем услышать друг друга. […] Меня не устраивает его манера поведения». Зная, что император недолюбливает гордого корсиканца, Барант попытался его защитить, отметив, что он, как никто другой, знал Францию. «Францию – да, Россию – совсем нет. Он пробыл в России всего-навсего четыре месяца, и это я заставил его приехать, дабы он хоть немного познакомился со страной и со мной; мне стало ясно, что мы никогда не поймем друг друга». Это высказывание российского императора показательно: оно позволяет понять основные политические принципы, которыми он руководствовался, а также проясняет вопрос о непосредственных причинах перевода Поццо ди Борго в Лондон. Отсюда понятен и выбор императором в качестве нового посла Российской империи во Франции генерала от кавалерии, генерал-адъютанта графа фон дер П. П. Палена, который послушно выполнял волю императора и не был склонен к проявлению собственной инициативы. Николай так объяснил свое решение остановиться на кандидатуре Палена: «Это человек моего выбора; он будет вести дипломатию так, как ее понимаю я, с военной дисциплинированностью… Вы доставите мне большое удовольствие, сообщив, что его по достоинству оценили в Париже». Действительно, как справедливо отмечает известный российский историк П. П. Черкасов, «император Николай хорошо знал и ценил по-военному прямолинейный характер своего любимца Палена, чуждого всякой изворотливости и не склонного к компромиссам, так необходимым в дипломатической игре. В этом смысле выбор Палена в качестве посла во Франции был сделан Николаем совершенно осознанно. Русский самодержец желал показать «королю-гражданину», что не намерен излишне деликатничать с «фальшивой» Июльской монархией».
Непосредственно после аудиенции у императора посол был представлен императрице Александре Федоровне, которая оказала ему очень любезный прием. Императрица демонстрировала Баранту особые знаки внимания и на вечере в Дворянском собрании, состоявшемся 11 января, посол был представлен брату императора, великому князю Михаилу Павловичу, командиру Отдельного Гвардейского корпуса и главному начальнику военно-учебных заведений. Личность великого князя, его отношение к Франции, в целом его политические взгляды – все это весьма импонировало Баранту.
После первой встречи с императором состоялся и разговор с вице-канцлером графом К. В. Нессельроде. В ходе этой беседы Барант изложил свое понимание русско-французских отношений и выразил сожаление, что, будучи мирными, они не являются «безопасными», поскольку, по его словам, со стороны России проявлялось явное недоброжелательство по отношению к Франции. Посол заявил вице-канцлеру, что «…император понимает, что настал момент быть с Францией в тех же отношениях, что и со всей Европой».
В этом разговоре проявилась характерная для барона де Баранта манера общения: он никогда не лакирует действительность, а откровенно говорит о проблемах, существующих в двусторонних отношениях, и без всяких экивоков именно Россию называет виновницей сложившейся непростой ситуации.
Для Нессельроде, всегда проявлявшего интерес к Франции, хотя и не доверявшего либеральному режиму, было важно знать настроение французского общественного мнения по отношению к России.
«Скажите мне честно, – спросил Карл Васильевич, – что о нас думают в Париже и в какой мере у вас разделяют мнение, которое о нас хотят сформировать газеты?». Посол, заверив графа, что ему нечего скрывать, отметил, что Франция «не беспокоится, но наблюдает». Кроме того, он успокоил Нессельроде, подчеркнув, что в глазах французов Россия «…не вынашивает никаких враждебных планов, ничего такого, что противоречило бы политике сохранения мира».
В целом, подводя итог этой встрече с вице-канцлером и делая прогноз относительно будущих деловых контактов с ним, Барант пришел к следующему выводу: «Мои отношения с Нессельроде будут легкими, весьма доверительными и не особенно результативными». Посол имел в виду, что во власти министра было только озвучивание воли императора, единолично принимавшего решения по принципиальным внешнеполитическим вопросам. Так, например, характеризуя личность генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича и отдавая должное его заслугам, Барант заметил: «Это, без сомнения, достойный генерал, но ему, как и всякому другому в России, не дозволено быть политическим деятелем. Его поведение и даже его мысль – это пассивное повиновение; ему незачем давать совет своему суверену, если он не совпадает с его настроениями и наклонностями». Отметим, что Паскевича, получившего от царя за подавление польского восстания титул светлейшего князя Варшавского, во Франции именовали «палачом» Польши.
В то же время, характеризуя личность вице-канцлера, французский посол отнюдь не воспринимал его исключительно как «самоотверженно готового стушеваться», говоря языком великого князя Николая Михайловича. Он отмечал заслуги Нессельроде и полагал, что зачастую министру удавалось сглаживать импульсивную реакцию Николая и приглушать его плохой настрой.
Еще одна характерная деталь, прослеживаемая по донесениям Баранта: дипломат постоянно подчеркивал, что негативное отношение императора к королю Луи-Филиппу и в целом к политическому режиму во Франции контрастировало с настроениями русского общества, не испытывавшего неприязни к Франции. Барант полагал, что мнение императора вовсе не разделялось большинством русских, или, по крайней мере, теми, кто составлял его постоянный круг общения.
В своих донесениях посол неоднократно повторял, что дворяне продолжали считать Париж центром цивилизации и ставили французскую культуру выше всех остальных. Он отмечал, что среди дипломатического корпуса, среди российских министров и императорского окружения он постоянно слышал лестные отзывы о Луи-Филиппе и его мудрости; его расспрашивали о частной жизни короля, его семье, королеве, с почтением отзывались о королевских детях. Официозная печать, по мнению Баранта, имела успех лишь среди мелких провинциальных чиновников и офицеров. «Конечно, – делает вывод Барант, – если бы существовало опасение не понравиться императору, ничего такого не было бы, и я бы не имел никогда подобных разговоров за столом императрицы, когда она могла хорошо слышать то, что говорили около нее приглушенными голосами». Эти наблюдения Баранта показательны, поскольку в целом свет зависел от указаний императора, в чем послу еще предстоит убедиться.
Подтверждения словам французского дипломата об отсутствии в русском обществе неприязни к Франции можно найти в таком важном официальном документе, как отчет III Отделения за 1839 г.:
«Во всех обществах, где только заговорят о политике, обвиняют правительство в излишней уступчивости Австрии и Англии и в излишней ненависти к французскому правительству, особенно к Людовику-Филиппу. […] Насчет Франции все убеждены в той истине, что если б не было на престоле Людовика-Филиппа, то Европе не миновать общей революционной войны, которая была бы весьма опасна для монархий. Он один удерживает Францию в монархических узах, и все убеждены, что после Людовика-Филиппа будет замешательство во Франции, которое непременно выбросит пламя в Европу и зажжет ее. Людовик-Филипп жаждет искренней дружбы с Россией. Говорят в шутку, что он исправляет во Франции должность русского полицмейстера и, наблюдая за польскими выходцами, доносит об них русскому правительству. Общее мнение утверждает, что лишь только Людовик-Филипп закроет глаза – Франция будет республикой…».
Изучая настроения придворного общества, Барант сделал еще одно важное наблюдение о культе императора Наполеона в России.
Он писал: «Любопытно наблюдать, в какой степени Россия осталась чужда французской реставрации. Бутики и салоны наполнились портретами Наполеона, гравюрами с изображениями его сражений, всем тем, что связано с его именем. Культ его гения находит здесь еще больше почитателей, чем во Франции. Начиная с императора и заканчивая простым офицером, о нем говорят только с восхищением. Я еще не встречал здесь литографии Людовика XVIII или Карла Х, и никто мне даже не упоминал о них. Когда я выразил удивление по этому поводу, мне ответили, что отношения между Францией и Россией были особенно тесными во времена империи; что тогда русские были приняты и обласканы в Париже, что двор Наполеона был военным, все на лошадях, тогда как Людовик XVIII начал с того, что повел себя по отношению к императору Александру в самой шокирующей манере, не выражая ему никакой признательности; что русских в Париже стали плохо принимать, они не могли установить никаких связей с прежними политиками, а благородные люди Палаты были иных нравов и принадлежали к иной эпохе».
Из писем Баранта мы узнаем и его мнение относительно реакции императора Николая I на Июльскую революцию. Государь, по его словам, поначалу, как и другие монархи, был поражен революцией «как самым большим ударом, когда-либо нанесенным королевским расам». Император, отмечает Барант, начал судить о Франции не объективно, рассудочно, а «со страстью», неверно представляя современную ситуацию во Франции и ошибаясь относительно ее ближайшего будущего: «Он не воспринимал никакой информации, противоречившей его желаниям и надеждам; он не выносил послов, пытавшихся его переубедить». Французский дипломат не без оснований полагал, что Николаю I, в том числе из-за его самолюбия и упрямства, было трудно пойти на компромисс и нормализовать отношения с королем Луи-Филиппом. В то же время, отмечал посол, император был весьма осторожен и предупредителен, и серьезное осложнение отношений с Францией, являющейся полноправной участницей европейского «концерта держав», явно не входило в его планы. Именно этими соображениями, по мнению барона, объяснялся оказанный ему благожелательный прием и предупредительность, которую он встречал повсюду при дворе. Кроме того, Барант подчеркивал, что Николай очень заботился о своей репутации за границей, и был вынужден считаться с фактором европейского общественного мнения. Посол писал: «…в глубине души он куда больше дорожит мнением заграницы и многие поступки совершает, а многие слова произносит исключительно для того, чтобы ее задобрить».
В целом отзывы Баранта о Николае I можно считать весьма благоприятными для репутации российского императора. Как и другим французским дипломатам, Баранту импонировала его храбрость, твердость и решительность, а также прямота в обращении. Однажды между послом и императором зашел разговор о холерном бунте и мятеже военных поселений, случившихся в 1831 г. «Я сделал намек на храбрость и твердость, которые он высказал при волнениях по поводу холеры и во время бунта поселений», – сообщал Барант министру иностранных дел и передавал слова государя: «Мне дешево создали эту славу, тут не было никакой храбрости и никакой заслуги. Я не подвергался никакой опасности, я знал, что ее нет».
Посол полагал, что царь искренне хотел излечить многие болезни, от которых страдала Россия, но он не видел в своем окружении людей, на которых мог бы положиться. В частности, сообщая графу де Моле 30 декабря 1837 г. о том, что в Грузию будет назначен генерал Головин, Барант добавлял: «Это человек безукоризненной честности, качество, весьма редкое в России. Несомненно, именно это побудило императора выбрать его, до такой степени государь был поражен во время своих путешествий по Грузии всеми хищениями и гнусностями, которые были ему раскрыты».
В то же время Барант не одобрял Николая I за его «манию всем рисковать» в целях стремительных передвижений по стране, за «недостойную государя» быстроту езды по самым опасным и непроезжим дорогам; он вообще не одобрял страсть государя к путешествиям. Посол сообщал Моле 12 ноября 1837 г.: «Страна не имеет от этого никакой пользы. Огромные траты обременяют бюджет, и без того не способный удовлетворить все нужды. Никто, даже среди представителей образованного сословия, не видит у этих путешествий иной причины, кроме настоятельной потребности в новых впечатлениях и физической деятельности. […] Эту страсть поставить все на карту ради того, чтобы проскакать как можно скорее любое расстояние […] осуждают почти все как неразумную и недостойную императора, рискующего не одним собой».
- - -
Основные проблемы в двусторонних отношениях, которые пришлись на годы пребывания барона Баранта в России, сводились к следующему: польский вопрос, связанный с пребыванием во Франции поляков после подавления восстания в Варшаве; линия французского правительства на сближение с Великобританией и попытки установления «сердечного согласия», что чрезвычайно беспокоило Россию; не менее актуальный Восточный вопрос, вновь обострившийся в конце 1830-х гг.; кроме того, вопрос о браке наследника французского престола герцога Орлеанского. Остановимся на этих проблемах более подробно.
Одним из наиболее острых в отношениях между Францией и Россией в 1830-1840 гг. являлся польский вопрос, чрезвычайно важный как для России, так и для Франции. События в Польше вышли за пределы внутренней российской проблемы и стали объектом пристального внимания и политических дискуссий во всей Европе. Внутриполитическое развитие Франции в начале 1830-х гг. было тесно связано с решением польского вопроса.
Эта тема, по словам Баранта, относилась к разряду тех, которые император «принимал близко к сердцу»: «Польша, вне всякого сомнения, – это его самая большая забота…». 8 сентября 1836 г. посол так отзывался о чувствах Николая: «Редко случается, чтобы победитель испытывал к побежденному злобу столь сильную и презрение столь высокомерное». По его мнению, своей задачей император считал «превращение Польши в русскую провинцию и искоренение всяких воспоминаний о ее национальном духе […] включая язык и религию». По свидетельству посла, Николай «часто повторял: «Это дело семи десятков лет, если действовать безостановочно…».
Характерно, что особенно Баранта поражали поляки, проживавшие в России, их весьма независимая манера поведения и резкость высказываний в адрес политики русского правительства. Он писал в «Заметках о России»: «Я всегда удивляюсь свободной манере общения всех поляков, особенно женщин. Свою ненависть к России они выражают совершенно свободно и безбоязненно».
Если в самом начале 1830-х гг. наиболее сложной в двусторонних отношениях была проблема, связанная с восстанием в Польше и позицией Франции по этому вопросу, то в середине 30-х камнем преткновения становится вопрос о пребывании польских эмигрантов на территории Франции. Деятельность польских эмигрантских обществ во Франции была объектом серьезного беспокойства и постоянных жалоб со стороны русского правительства. К. В. Нессельроде обвинял французское правительство в покровительстве польским эмигрантам, в частности князю Чарторыйскому.
Между тем французское правительство само было серьезно озабочено пребыванием поляков на территории Франции. Еще в ноябре 1831 г. правительство Казимира Перье, стремясь удалить неспокойный польский элемент из столицы, издало циркуляр, воспрещавший полякам въезд в Париж. В результате польские эмигранты были размещены сначала двумя большими, а затем несколькими десятками небольших групп в провинциальных французских городах, где были созданы «польские депо», а в Париже остались лишь наиболее состоятельные и, как правило, умеренные элементы эмиграции. В дальнейшем эмигранты из семи первоначальных депо были рассредоточены по 136 городам и подчинены строгому полицейскому контролю.
Когда Барант оказался в России, на открывшейся сессии французского парламента в числе наиболее острых был как раз польский вопрос; за этими дискуссиями в России внимательно наблюдали. Несмотря на традиционно живое обсуждение и активность оппозиции, в целом обе палаты заняли умеренную позицию относительно польского вопроса и поляков, пребывающих на территории Франции, что нашло отражение в ответном Адресе на тронную речь короля.
Барант имел возможность узнать мнение императорского окружения и двора относительно дебатировавшегося во Франции польского вопроса. В частности, на приеме у племянника царя принца П. Г. Ольденбургского к послу подошел любимец царя граф Орлов и похвалил речь главы правительства герцога де Броя. Барант, стремясь укрепить Орлова в этом мнении и затушевать антирусские нападки оппозиции, подчеркнул, что слова министра «были единственными, имевшими политическую важность, а все другие заявления следует рассматривать лишь как выражение частного мнения».
Нессельроде, также позитивно отреагировавший на известия из Парижа, не мог, однако, не заметить послу, что антирусские речи, произносимые в стенах французского парламента, могли испортить общее впечатление от позиции Франции по польскому вопросу. Барант, вынужденный защищать политику своего правительства, его умеренный и миролюбивый настрой, парировал вице-канцлеру: «…во Франции также существует мнение, что Россия к нам мало расположена, и это объясняет, почему даже люди разумные и умеренные так живо высказываются по этому поводу».
Несмотря на то что французское правительство стремилось всячески ограничить деятельность польских эмигрантов легальными рамками, в России это считали явно недостаточным и полагали, что Франция изначально допустила просчет, предоставив приют полякам. В одном из разговоров с Барантом граф Нессельроде заметил, что Франция проявила больше недоброжелательности по отношению к России, нежели Россия к Франции, поскольку французское правительство приняло у себя поляков, в то время как император «никогда не принимал и не слушал карлистов (то есть легитимистов, сторонников возвращения на трон законного наследника престола герцога Бордоского. – Н. Т.) и отклонял все их предложения». Действительно, Барант неоднократно сообщал о подобных демаршах российского императора. В частности, 4 марта 1839 г. он докладывал графу Моле, что Николай не принял прибывшего в Петербург с письмами от герцогини Беррийской видного легитимиста Пэра.
Барант, аргументируя позицию французского правительства в польском вопросе, подчеркивал, что оно также никогда не благоприятствовало ни одному из проектов восставших поляков, и что все поляки, пребывавшие во Франции, находились под неусыпным полицейским надзором. Все это соответствовало действительности, однако не являлось оправданием в глазах императора и его министра иностранных дел.
В целом же осторожная и умеренная позиция французского правительства, занятая в вопросе о польской эмиграции, позитивно воспринималась в России. В частности, 21 мая 1836 г. Барант сообщал Адольфу Тьеру, ставшему 22 февраля этого года главой кабинета и министром иностранных дел, что император был удовлетворен мерами французского правительства, направленными на пресечение организационного оформления польской эмиграции, однако не упускал случая напомнить о своем отношении к Польше и тем самым задеть посла. Например, во время пребывания Баранта в Москве в августе 1836 г., посол совместно с императором посетил Оружейную палату, о чем Николай писал жене: «Я спросил у него (Баранта), видел ли он польские знамена; он отвечал, что видел; тогда я спросил, видел ли он также польскую конституцию у ног Императора (ларец с конституцией, дарованной Польше Александром I, помещался у подножия портрета). Он отвечал с гримасой, которую не сумел скрыть, что видел и ее, и стал пить воду; тогда Ермолов, слышавший наш разговор, наполнил его стакан, сказавши, что счастлив быть его кравчим, и скорчил при этом такую физиономию, что я чуть не поперхнулся от смеха».
- - -
Другой проблемой, вызывающей беспокойство русского правительства, являлось стремление Франции установить особые отношения с Великобританией, так называемое entente cordiale. Линия на создание «сердечного согласия» явилась главным стержнем внешней политики Франции в годы Июльской монархии. В сближении с этой страной французские политики усматривали основную возможность стабилизировать международное положение Франции, осложненное Июльской революцией. Все это вызывало серьезные опасения российского кабинета. Уже в начале 1831 г. Поццо ди Борго доносил из Парижа, что этого сближения нельзя допустить, а необходимо, напротив, перетянуть Великобританию на сторону России, Австрии и Пруссии, дабы совместными усилиями предупредить возможный «всеобщий заговор против существующих устоев».
Эти опасения русского правительства были подмечены бароном де Барантом. Он сообщал, что франко-английское сближение весьма беспокоило императора, опасавшегося антирусской направленности этого альянса. В то же время посол имел основания полагать, что англо-русские противоречия были гораздо более сильными, нежели разногласия между Россией и Францией. По его словам, «Россия была уязвима через море», и поэтому «англичане внушали ей больше опасений, нежели мы».
Учитывая это обстоятельство, в своих разговорах с Нессельроде Барант стремился доказать, что англо-французское «сердечное согласие» не было направлено против России, а было продиктовано исключительно стремлением сохранить мир и баланс сил в Европе и являлось своего рода ответной реакцией двух либеральных государств на политику русского правительства после революционных событий 1830 г. В ходе одной из бесед Барант заявил вице-канцлеру: «Наш союз с Англией не имеет ничего исключительного. Его единственная цель состоит в том, чтобы сохранить мир и наблюдать за исполнением договоров. После Июльской революции вы больше не желали дружбы с нами; вы пренебрегли своей популярностью во Франции, связанной с воспоминаниями об императоре Александре, его влиянии в 1814 г., его разумных советах, которые он, говорят, давал Ришелье. Вы дошли до того, что разрушили личные отношения между монархами, вы даже изменили манеру обращения к нашему королю».
У Нессельроде, однако, было свое мнение на этот счет, и, несмотря на заверения Баранта, он полагал, что Англия стремилась к сближению с Францией, опасаясь усиления позиций России. По его словам, «альянс между двумя кабинетами основывался не на сходстве интересов, чего не существовало, а на зависти Великобритании по отношению к России». Следовательно, делал вывод вице-канцлер, «…то, что сокращает зависть, ослабляет и альянс». Эта линия отчетливо проявилась во внешней политике России в начале 40-х гг., когда в ходе Восточного кризиса Россия попыталась разрушить франко-английское «сердечное согласие» и сблизиться с Великобританией, без участия Франции урегулировав имеющиеся споры на Востоке ценой определенных уступок в пользу Великобритании.
- - -
Барон де Барант пробыл в России уже год; к этому времени он имел вполне сложившееся представление о русской политике. Император, придерживаясь своей обычной манеры поведения, был предельно вежливым по отношению к французскому послу, о чем тот регулярно докладывал в Париж.
Однако эта внешняя доброжелательность не могла скрыть истинного отношения Николая I к Июльской монархии; при всяком удобном случае царь стремился задеть честолюбие Баранта. В середине июля 1836 г. посол присутствовал на организованном в Кронштадте смотре 26 трехпалубных кораблей; здесь же был и император с семьей. Изучая список кораблей, Барант сразу обратил внимание на весьма характерную деталь: большинство судов были названы в честь побед, одержанных русскими над французами. Император, видя, как внимательно посол изучает список, подошел к нему и дружелюбно сказал: «Я думаю, Вам еще сложно бегло читать по-русски, давайте-ка, я Вам помогу». Первым в списке значился корабль с гордым названием «Березина». Николай, как бы пытаясь сгладить впечатление, поспешил успокоить посла, заметив: «В ваших эскадрах есть «Аустерлиц» и «Фридлянд»; все гордятся воспоминаниями о военной славе. Все это очень просто». «Это свойственно всем нациям, сир, – ответил Барант, – и мы также умеем почитать наши победы». Хотя колкий подтекст этого разговора был очевиден, Барант в донесении сделал все-таки вывод, что в словах императора не было «ничего ранящего».
Более 80% бизнес-лидеров на Ближнем Востоке готовы внедрять искусственный интеллект, но их останавливает нехватка кадров и технологических ресурсов.
Новые исследования территории Себастополиса открывают многообещающие перспективы для туризма, добавляя еще один объект на карту достопримечательностей турецкой провинции Токат.
Все больше жителей страны стараются сократить использование в своем быту одноразовых изделий и разного рода упаковки, ведь ежедневно в Малайзии на свалки вывозят около 38 000 тонн мусора.
Продолжение книги российского и китайского исследователей Владимира Дацышена и Ван Вэй «Енисейская Сибирь и Китай».