Пьер Паскаль. Как меня покорила Россия

                                                                                                                  История одного доклада

Пьер Паскаль. Как меня покорила Россия

Из фондов архива Библиотеки современной международной документации (BDIC), Нантер, Франция

Имя выдающегося французского слависта Пьера Паскаля (1890-1983) в России известно, к сожалению, лишь узкому кругу отечественных специалистов, которые в силу своих научных интересов (будь то история, религиоведение, культурология) знакомы с его работами. А ведь П. Паскаль, он же Петр Карлович Паскаль − одна из наиболее заметных фигур (скорее даже исключительная, парадоксальная и неординарная) среди европейских интеллектуалов, принявших участие в русской революции. Он прожил долгую, порой сложную, но интересную жизнь, лейтмотивом и смыслом которой всегда была русская тема, или, выражаясь словами его ученика, профессора Женевского университета Ж. Нива − «русская религия».

Француз по рождению, он связал свою жизнь с Россией. Еще студентом П. Паскаль заинтересовался Россией, и судьба дала ему возможность прожить в Советском Союзе 17 лет (1916-1933). За эти годы лейтенант и сотрудник французской военной миссии П. Паскаль прошел путь от революционного романтизма, увлечения марксизмом, членства в компартии и восславления советской власти до разочарования в революции и НЭПе, разрыва с коммунизмом, осознания краха большевистской утопии, и своеобразного эскапизма от политики в изучение русской истории и религии. После того как П. Паскаль вернулся во Францию, он защитил две докторские диссертации о протопопе Аввакуме и приступил к научной работе, начав преподавать русский язык и литературу в Лилльском университете (1936-1937), в Школе восточных языков в Париже (1937-1950), в Сорбонне (1950-1960).

За свою жизнь П. Паскаль опубликовал множество работ, охватывающих широкий круг тем русской истории, культуры, литературы, религии и этнографии. Но пожалуй, один из самых главных исторических источников, оставленных П. Паскалем потомкам, − это его четырехтомный «Русский дневник», который автор вел практически ежедневно с 1916 по 1933 г. Досадно, что до сих пор он не введен в российский научный оборот, хотя «Русский дневник» действительно является памятником, составляющим часть культурного наследия нашей страны. Это не просто бесценный источник и богатый материал для исследователей, это подлинное зеркало ментальной истории революции, которое окажется интересным широкому кругу читателей.

Однако публиковать свои записные книжки свидетель и участник исторических событий П. Паскаль не считал необходимым и вовсе не собирался, если бы не старания его учеников − славистов Ж. Нива и Ж. Катто. И дело не только в том, что после возвращения во Францию П. Паскаль был занят диссертацией, карьерой, и даже не в начавшейся войне, а скорее в том, что, вернувшись на родину он, обладавший огромными знаниями о жизни в России до революции, во время и после нее, умышленно выбрал позицию сдержанного свидетеля. Он отказался осуждать революцию, предпочел хранить молчание и публично не упоминать о своем большевистском прошлом. По свидетельству самого П. Паскаля, он мало распространялся о своем революционном опыте и пламенных годах, проведенных в Советской России, чтобы «позволить каждому составить свое мнение, не навязывая никому собственного».

И лишь начиная с 1968 г., когда его начали просить об интервью, приуроченных во Франции к 50-летию русской революции, данная позиция изменилась: П. Паскаль решился не только на издание своих дневников, но и на интервью и выступления. В результате в 1969-1974 гг. Ж. Нива записал несколько серий бесед с П. Паскалем (к сожалению так и не вышедших в эфир) для знаменитого документального телесериала «Архивы XX века», продюссируемого известным французским критиком Ж.-Ж. Маршаном; в 1975 г. в Лозанне в издательстве «Лаж домм» вышел первый том его записок «Мой русский дневник. Во французской военной миссии 1916-1918», наконец в этом же году он выступил на симпозиуме в Италии.

Публикуемый ниже текст − это и есть тот самый доклад, который П. Паскаль прочитал по-французски, выступая 22 сентября 1975 г. на симпозиуме в итальянском городе Гарньяно (озеро Гарда), который был посвящен истории интеллектуальных отношений России и Франции в начале XX в. История данного выступления необычна: в 1977 г. доклад в переводе на итальянский язык был опубликован в журнале «Советский обзор», который выпускался итальянской ассоциацией культурных связей с Советским Союзом, во Франции же он никогда не публиковался, тем не менее его текст − довольно часто цитируемый источник среди исследователей жизни и творчества П. Паскаля. Все потому, что «Русский дневник» ведет свое начало с 1916 г., а «русский роман» П. Паскаля начался задолго до этого времени. Конечно, отрывочные   сведения   о   предшествующем   периоде   встречаются и в дневниках, и в написанной П. Паскалем статье «Мой отец Шарль Паскаль», опубликованной в «Журнале славянских исследований» (1982), и даже в других источниках, но в отличие от выступления на заданную тему они не дают целостного представления, как молодой студент-филолог и глубоко верующий католик-экуменист П. Паскаль оказался на всю жизнь плененным чувством любви к России и русскому народу.

Пьер Паскаль. Как меня покорила Россия

На волне эйфории от заключения франко-русского союза, в Париже, в лицее Жансон-де-Сайи, где я был учеником четвертого классического класса, был открыт курс русского языка. Это было примерно в 1902 г. Сын профессора, выросший среди книг, легко усваивающий знания, я записался на этот курс из простого любопытства. Занятия вел месье Субербьел, ученик Поля Буайе − преподавателя русского языка в Национальной Школе восточных языков. Тогда во Франции уже существовало две кафедры русского языка: одна в Париже в этой же Школе с 1877 г. и другая в Университете Лилля − с 1892 г.

Поначалу курс имел в лицее большой успех, но наш преподаватель столь настойчиво расписывал трудности изучения русского  языка, что подавил всякое желание его изучать. В следующем году количество записавшихся заметно сократилось: третьего года обучения не было вовсе. Из книг, по которым мы учились, кажется, была элементарная грамматика Луи Леже, русско-французский словарь Макарова (достойный уважения труд для изучения русского языка, о котором не стоит злословить) и хрестоматия Марциновского. Эта книга, опубликованная в Тифлисе для грузинских детей, имела неоспоримое достоинство: в ее текстах были проставлены знаки ударения, и к тому же она содержала сказки, страницы истории, стихи Жуковского и Пушкина, басни Крылова, наконец, красивым шрифтом выдержки из Евангелия от Матфея. Хрестоматия Марциновского стала для меня сокровищем. Кроме этого, на втором году обучения, были «Горе от ума» и  «Ревизор»  с  расставленными  ударениями,  опубликованные в Лейпциге отдельными выпусками издателем Манасевичем. Я спрашиваю себя: как мы осиливали эти трудные тексты? Мне кажется, что с дешифровкой русских авторов мне во многом помогло практическое знание латинского и греческого языков.

Моя усидчивость была вознаграждена в конце года книгой Жюля Легра «В русской стране». Это был всего лишь рассказ путешественника, но столь выразительный, пронизывающий, богатый во всех отношениях, что он определил мое призвание. Уже зародившийся интерес к России подхлестнули описания Киева, Волги, Ярмарки в Нижнем, борьбы с холерой, разговоры автора с мужиками, мелкими помещиками или охотниками. Все это открыло мне мир, свободный от ограниченности буржуазной жизни, от которой я начинал более или менее сознательно страдать.

Лишенный курса Субербьеля я продолжил тщательное изучение русского мира с мадемуазель Вальцов. Пожилой русской дамой, должно быть политэмигранткой, потому что она меня заставляла повторять поэзию Надсона, где речь шла об одном революционере, который слышал от внешнего мира только лишь однообразный призыв солдат тюремной охраны: Слушай! Слушай! (Внимание!).

Мои родители, которые были очень экономными и замкнутыми по отношению ко всему иностранному, сочли нужным все же взять для меня частного репетитора по русскому языку. Факт, который я считаю стоит быть отмеченным. Как они могли подумать в 1904 г., что русский язык будет мне в чем-то полезен?

Вне моих еженедельных уроков-разговоров с мадемуазель Вальцов, я все более и более жаждал познания всего русского. Тогда я, без сомнения, и обнаружил, в коллекции под названием «Народный учитель», учебник русского языка, который пополнил мои знания. В подарок к Новому году, в книжном магазине Ашетт мне купили объемную книгу «История России» Рамбо, которую я прочел запоем.

Затем последовали пламенные годы: 1904, 1905, 1906. Русско-японская война, чрезвычайный поход 2-й тихоокеанской эскадры Балтийского флота вокруг Африки через порт Джибути (где мой дядя, будучи губернатором, благоприятствовал ее снабжению вопреки официальному нейтралитету Франции), до Цусимы, героическая защита Порта-Артура, кровавый день 9-го января 1905 г., когда перед Зимним дворцом была войсками расстреляна народная процессия, революционные беспорядки.

Во Франции, я был против парламентаризма, против антиклерикальной политики Кабинета Комба, против буржуазной жизни и ее лицемерия: я защищал самодержавие от революции, и так как я был большой поклонник поэта Эредиа, я составил сонет в честь царя, который я отдал в печать, чтобы его распространить среди моих товарищей. Ребячество! Однажды средь бела дня я зашел в магазинчик, где были вывешены русские газеты. В магазине я познакомился с молодыми людьми, которые заинтересовались мною. Они меня приняли за кавказца. Им никогда не доводилось встречать француза говорящего по-русски, даже на таком варварском, как я. Я вышел оттуда с кипой газет, которые я жадно прочел. Естественно это были революционные листовки.  Помнится,  что  название  газеты  было  «Неделя».  Там-то я и прочел статью, предупреждающую иностранцев, владельцев облигаций русских займов, что когда революционеры придут к власти, они не оплатят обязательства, взятые императорским правительством. Я об этом сообщил моим родителям, которые как вся французская буржуазия поместили свои сбережения в русских фондах. Подобные листовки меня не привлекали, им я предпочитал большую ежедневную газету «Новое Время» (с еженедельным иллюстрированным дополнением), которую покупал довольно часто в киосках, и которая мне предлагала богатую и разнообразную пищу для ума.

Также я узнал, что у газеты «Новое Время» было издательство, выпускающее сери книг карманного формата под названием «Дешевая Библиотека». За каких-то 15-50 копеек предлагало приобрести как всю русскую классику, так и произведения менее известных авторов. От былин Кирши Данилова, «Истории государства Российского» Карамзина, Крылова до Аблесимова, Дмитриева, Хемницера. Это были книги маленького формата, тщательно оформленные и с введением. Некоторые были просто превосходны. Этим же путем по почте мне выслали   практически   полные   собрания   произведений   Пушкина и Лермонтова, поэзию Некрасова, каждое в компактном оформлении, стоило всего лишь рубль, и Гоголь в двух томах за полтора рубля. Я купил  однажды  на  набережной  «Записки  охотника»  Тургенева. Я уже имел в школьном издании «Хождение» Игумена Даниила, «Несторову летопись» и «Домострой», а в другом издании − поэзию Ломоносова, Феофана Прокоповича, и даже комедии Екатерины II.

«Новое Время» опубликовало первое без купюр издание «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. Я читал о его творчестве у Пушкина, и поэтому заказал книгу. В эти же годы 1904-1909 также у Пушкина я прочел о «Слове о полку Игореве» и взялся его прочесть. Ох, какая смелость! Но издание Доктора Абича, снабженное примечаниями на немецком языке, устраняло все возможные затруднения. Меня воодушевила «Песнь о Роланде», так же как и былины показавшиеся мне беспорядочной эпопеей, которой явно недоставало мастерства Гомера. Пушкина я прочитал почти всего, но предпочитал я «Бориса Годунова». Я принялся переводить монолог Пимена, рифмуя его в александрийский стих: «Еще одно последнее сказание, и летопись окончена моя, Исполнен долг, завещанный от Бога». Из Жуковского мне нравилось: «певец в стане русских воинов».

Возможно,  это  заметно,  что  поначалу  я  игнорировал  Толстого и Достоевского. Я никогда не был почитателем романов ни на каком языке. Мне случайно попался под руку перевод «Преступления и наказания», скандально сокращенный, превращенный в детектив, где только одна обложка, испачканная кровью, меня ужаснула. Я не уверен, что прочитал тогда «Воскресение» − его публиковали в газете отрывками, которые мой отец вырезал и сохранял.

Пока я всеми силами искал сближения с Россией, она неожиданно сама нашла меня. Моя двоюродная сестра вышла замуж за русского. На самом деле он был немцем из Прибалтики. Богатый промышленник, слишком далекий от народа, но подданный царя и говорящий по-русски. Он владел землями в Крыму, куда меня и пригасил в гости.

Но мои родители не позволили туда поехать. И я ограничился тем, что завел переписку со своим русским кузеном. Он был удивлен моим книжным русским языком, и вежливо говорил, что он напоминает ему скорее язык Пушкина, чем язык наших современников. Эта переписка длилась несколько лет. Таким образом, мои отношения с Россией начали воплощаться в жизнь. Вскоре обозначилась и роль, которую она сыграет в моей жизни.

После экзамена на степень бакалавра я стал готовиться к поступлению в Эколь Нормаль Суперьер. На письменном экзамене нужно было написать сочинение по истории, к которому мы уже были подготовлены преподавателем в процессе курса «кань». Преподаватель он был отличный, но имел привычку резюмировать свои уроки умышленно упрощенными фразами, в целях запоминания пройденного материала. Например следующей: «Русский человек мистик, наивный и фаталист». Естественно, это не помешало мне прочесть немало книг по истории России, в особенности книги Валишевского о царствии Александра I. И вот на экзамене я вытянул билет «Внутренняя политика Александра I». Я исписал чернилами множество страниц, что, разумеется, мне обернулось очень хорошей отметкой, которая способствовала моему успеху. В 1910 г. я поступил в Эколь Нормаль.

Будучи лицеистом, я мог черпать информацию только из книг. Эколь Нормаль меня раскрепостила. После трудного конкурса на поступление, лицензиат был скорее игрой, и первым годом (из трех лет школы) с наличием свободного времени. Я воспользовался этим, чтобы однажды пойти в Коллеж де Франс, где Луи Леже, третий преемник Адама Мицкиевича, преподавал с 1885 г. Я читал его краткие очерки о славянском мире, живые и поучительные. Оставшись ужасно разочарован тем, что автор ограничился лишь воспоминаниями о поездках, я забросил чтение. Зато Поль Буайе, профессор Школы восточных языков, которому обо мне рассказал сын − мой товарищ по Эколь Нормаль, пригласил меня нанести ему визит. Но я не уверен, что в тот год я слушал его лекции.

В самой Школе, благодаря богатой библиотеке, я погрузился в изучение вопросов до этого времени уже подсознательно ощущаемых: история Византии, история церкви − монастырь Пор Рояль и янсенизм, раскол Фотия и все спорные вопросы. Несмотря на эти духовные отступления, Россия всегда присутствовала в моем поле зрения. В действительности я познакомился с месье Порталем − священником лазаристом, преданным делу воссоединения церквей. Каждое воскресенье он собирал у себя духовных и светских лиц (среди которых были и нормальенцы), заинтересованных данным вопросом. Я был одним из членов этой маленькой группы, где я научился многому. В частности, именно там я услышал о Владимире Соловьеве. Я прочитал «Русскую идею» и самое главное − его книгу «Россия и Вселенская Церковь», 2-е издание которой, вышедшее в 1906 г., можно было еще приобрести у Стока. Там же я понял многие вещи, которые мне не дали познать философия и официальная история. Книга М. Д’Эрбиньи о Соловьеве, вышедшая в  1909  г.,  подборка  текстов  В.  Соловьева,    переведенных Ж.Б. Севераком, и его же исследование о Божьих людях, то есть хлыстах, которое было намного лучше старинной книги Цакни о сектах, − все это я прочел у Порталя. Там же я и встретил молодого священника аббата Кене, изучавшего русский язык и только что вернувшегося из Киева, где он прожил довольно долго и общался с некоторыми представителями элиты православного духовенства, открытыми к диалогу с католицизмом.

Настал момент, когда я должен был выбрать сюжет дипломной работы. Так как тема моего диплома не должна была идти в разрез с будущей степенью агреже (а агреже по русскому языку тогда не было), я искал тему, которая объединяла бы классические исследования и изучение России. И я ее нашел: «Жозеф де Местр и Россия». Будучи послом короля Сардинии Жозеф де Местр прожил в Санкт-Петербурге около 15 лет. Он вошел в высшее русское общество в тот момент, когда оно было раздираемо различными противоречиями политической и религиозной мысли. С его огромным талантом, знаниями, убеждениями (одновременно рациональными и увлеченными) он поддерживал одних и боролся с другими. Каково же было его влияние, и не оказала ли воздействие на него самого русская среда? Сюжет был захватывающим. С 1902 г. в Сорбонне существовала кафедра русского языка и литературы, заведующим которой был зять Рамбо − Эмиль Оман. Несколько его лекций по сербскохорватскому языку я прослушал, но я не уверен, что он преподавал и русский. Русистом он был в меньшей степени, чем историком. Я уговорил его согласиться с моей темой.

Мне оставалось только взять паспорт и сделать визу в российском консульстве. Тогда Россия и Турция были единственными странами, которые требовали паспорт и визу. Месье д’Ознобишин, которому я нанес визит на улице Гренель, тотчас же выдал мне визу. Это было в июле 1911 г. Без лишних формальностей я отправился в далекую Россию. Никакой университетской стипендии, только мои личные сбережения, которые я скопил благодаря щедрости моих родителей, и пособие нормальенца. При мне были рекомендательные письма от аббата Кене и месье Омана.

Я приехал в Киев через Вену и Будапешт. Конечно, железной дорогой. За 40 рублей, чуть больше тогдашних 100 франков, я нашел у генеральской вдовы превосходный пансион, где прожил прекрасный месяц. Я полюбил этот город, где наслаждался всей привлекательностью юга: оживленностью, обилием фруктов, звездным небом, великолепием Днепра и лесистых холмов, которые его окаймляли. Беспрестанно я подвизался в храме Святой Софии, в самом соборе или на его лестницах, расписанных сценами охоты, или в Печерском монастыре среди паломников, или еще в Подоле, в нижнем квартале, населенном евреями. Я одновременно погрузился и в историю, и в настоящую Россию. В Лавре я видел средневековый монастырь, который был больше чем город внутри города, это было скорее государство в государстве. Со своими стенами, многочисленными алтарями, близкими и далекими катакомбами, зданиями, магазинами, подвалами, столовыми, гостиницами, типографией (где я купил замечательный Патерик и другие книги), и иконописной мастерской…

Также я был принят в семье купца, дочь которого была студенткой месье Омана. И был поражен наглядным характером православной веры: повсюду иконы и крестные знамения. Здесь царила традиционная религия. У своей генеральши я должен был защищать монахов Лавры от позорящих обвинений другой студентки.

Из Киева, я отправился дальше, остановившись в Нежине, чтобы побывать в школе, где учился Гоголь. Затем поехал в Курск, потому что местные жители превозносились в «Слове о полку Игореве», а оттуда − уже прямо до Москвы. При мне было письмо от месье Буайе к доктору Баженову, члену Думы и принадлежавшему к партии кадетов. Я нашел его жизнерадостным старым холостяком западного вида. Ужаснувшись простым отелем, где я поселился, он тотчас же пригласил меня остановиться в своем доме. Благодаря ему я смог узнать некоторые аспекты политической жизни эпохи, а его гувернантка – француженка, говорящая на ужасном  русском,  водила меня осматривать город. Во время наших прогулок я увидел Хитров рынок − этот Двор чудес, который превосходил порочностью, грязью   и    нищетой   описанную   Достоевским   Сенную   площадь в Санкт-Петербурге.

Из Москвы я добрался до Санкт-Петербурга. Теперь речь шла о работе. Поселившись, уже не помню как, я отправился в публичную библиотеку, где встретил моего старшего товарища (по возрасту и по времени изучения России) Андре Мазона, который писал диссертацию о Гончарове. Вероятно, благодаря его рекомендациям, я был великолепно встречен. Простого студента, меня допустили работать в залах, предназначенных для преподавателей и ученых. Каждое утро на своем рабочем столе я находил книги, заказанные накануне. Часто, зная предмет моих исследований, один из хранителей месье Саитов, мне подсказывал: «А знаете ли вы, что в таком-то журнале опубликована статья о Жозефе де Местре? …Я закажу вам соответствующий том». Обычно мы с Мазоном непринужденно завтракали в ресторане Квисисана на Невском проспекте (и тратили значительно меньше рубля), а затем вновь возвращались к работе.

Я присутствовал на открытии Французского института в Санкт-Петербурге, в котором принимали участие Поль Буайе и его уже избранные члены: месье Патуйе, автор диссертации об Островском и назначенный директором института, доценты Откер, Луи Рео. Откер и Рео занимались историей искусства, не будучи при этом настоящими русистами. В зале я заметил Сергея Маковского, сына известного художника, большого организатора художественных выставок и инициатора франко-русских сближений. В этом университетском мире я имел честь завтракать с месье Буайе у знаменитого филолога и лингвиста Шахматова в его квартире при Академии наук. Я отметил, что месье Буайе называл его Ваше Превосходительство, как генерала.

После столь насыщенного пребывания в Санкт-Петербурге я отправился в обратный путь. Конечно же, я ничего не узнал ни об экономическом развитии  России,  ни  о  политической  жизни,  ни  даже о новой литературе. Однако я посетил народный дом, где послушал оперу «Рогнедa». Билеты были дешевыми. Народный дом обратил на себя внимание активной антиалкогольной борьбой. Также мне выпала возможность иметь продолжительную беседу на пригородной даче с одним русским студентом, который показался не столь замкнутым, как я и мои товарищи по специальности. О политэкономии или праве он говорил с той же легкостью, что о литературе! На обратной дороге, в октябре, я остановился на день в Пскове. Все было заснежено. Я посетил великолепный музей, о котором я привез очень хороший исторический путеводитель. В соборе Святой Троицы мне показали голосники, расположенные в сводах для акустики. Я был удивлен размером реки Великой, которая оказалась у´же, чем Сена.

В Париж я привез много всевозможных книг. В учебный год 1911/12 я написал работу о Жозефе де Местре и получил диплом о высшем образовании. Я также слушал лекции русского языка месье Буайе в Школе восточных языков. Скорее в качестве преподавателя лицея, чем университета он вел класс из дюжины учеников. В их числе были: иезуит, отец Руэ де Журнель, один или два офицера, предназначенных стать военными атташе, один или два будущих дипломата. Таков был обычный состав присутствующих в классе.

В первый год Буайе преподавал всю грамматику целиком, со второго года уже заставлял читать и переводить тексты, комментируя факты и лингвистические особенности языка, и на третьем году обучения он преподавал элементы старославянского. Были и домашние задания, и темы с переводами, и изложения по грамматике. Необходимой книгой являлся учебник русского языка под редакцией Буайе и Сперанского. Никто не мог претендовать на диплом в конце года, если досконально его не проштудировал. Этот учебник на самом деле был «соммой»: он включал сказки Толстого с проставленными ударениями и примечаниями, объясняющими особенности языка, затем приложения, излагающие какие-нибудь узкоспециализированные вопросы морфологии или синтаксиса, или другие вопросы обычной терминологии, такие как названия денег, имена и отчества, степени родства... В заключение учебника были даны подробные значения слов. Язык Толстого в этих сказках не был языком классическим, он был труднее, но именно поэтому после него и можно было с легкостью перейти к классическому русскому. Одним словом, учебник был настольной книгой учеников. Другой настойчиво рекомендованный к изучению труд − «Царская империя и русские» Анатоля Леруа-Болье, где объяснялась современная эволюция русского общества. Книга по сей день сохраняет свою историческую ценность.

Для языковой практики при Буайе состояла одна репетиторша, которая запомнилась своим педагогическим талантом. Требовательная и непринужденная, с отличным чувством юмора, она не признавала артиклей во французском языке, и после почти 20 лет парижской жизни полностью сохранила свою русскую самобытность. В Москве у нее остались три брата. Один − врач, второй − художник, а младший − историк, к нему-то каждый год отправлялись ученики, которых она и Буайе выделяли особо и которые получали стипендию для поездки. Этой эффективной репетиторшей была Виктория Петровна Кончаловская.

На каникулах после учебного 1912 г. я предпринял вторую поездку в Россию, на этот раз абсолютно беспристрастную. Остановившись подольше в Москве, я отправился по окрестностям. Я чувствовал себя в России как дома. Побывал недалеко от Полтавы, в Крестовоздвиженском братстве, это что-то вроде сельскохозяйственной коммуны, основанной Николаем Неплюевым в своем родовом имении. Здесь под руководством дочери и наследницы основателя успешно сочетались образование крестьян и активная религиозная жизнь, как коллективная, так и личная. Это начинание, которое сегодня назвали бы патерналистским, было изучено на месте одним из социологов школы Фредерика Ле Пле. Воздвиженское посещал и аббат Кене. Братство для меня стало, прежде всего, прообразом Царства Божьего, а остальное будет дано сверх того. Братство процветало. Кажется, именно там я подружился с благовоспитанным православным священником, который преподавал в семинарии города Рыльска Курской губернии. Позже, когда он принимал участие в поездке в западные страны, организованной на выгодных условиях для преподавателей средних школ, он навестил меня в Эколь Нормаль, где произвел сенсацию со своей бородой и длинными волосами. Даже во время войны я оставался в переписке с моим попом. Он одновременно был и большим русским патриотом, привязанным к своему многочисленному семейству, и священником, преданно служившим церкви.

Другим открытием, которое я совершил, стал монастырь Оптина Пустынь, расположенный рядом с городом Козельском Калужской губернии. Чтобы попасть туда, я пересек великолепный лес. Я знал о роли старцев монастыря в религиозном возрождении XIX в. Я завтракал с монахами, посещал Эрмитаж и спал в комнате, где за два года до моего приезда Лев Толстой провел одну из последних ночей незадолго до смерти. Потом я прочел его запись в гостевой книге. Он уехал, так и не решившись повидать старца.

Учебный год 1912/13 был годом агреже. Я прослушал все же несколько курсов месье Буайе и получил диплом русского языка Школы восточных языков. Затем я отправился проходить военную службу, а потом началась война.

Вот, как молодой французский интеллектуал, с рождения предназначенный стать преподавателем классического языка и литературы, оказался охвачен чувством к России. Сначала меня покорили ее язык и литература, потом страна и люди, а лучше сказать − «русская душа». В данном рассказе непременно присутствуют обстоятельства, которые являются индивидуальными. Но, я полагаю, не сложно отличить, что является личным, а что, наоборот, характеризующим возможности отношений между интеллектуальными кругами Франции и России, которые существовали между 1900 и 1914 г., что, собственно, и является темой данного симпозиума.