Хассан Эль Молла: «Я чувствую себя настоящим послом культуры»

Хассан Эль Молла – виолончелист, чьё имя довольно часто звучит со всемирно известных сцен. Когда он касается струн, зал замирает – будь то публика Берлинской оперы, Альберт-холла или Зальцбургского фестиваля. Родившийся в Каире и ставший одной из ключевых фигур Катарского филармонического оркестра артист мастерски соединяет в своём творчестве академическую классику и традиционную арабскую музыку. Его игру высоко оценил сам Мстислав Ростропович, а сотрудничество с такими легендами, как Даниэль Баренбойм и Пьер Булез, стало важной вехой в его карьере.

В марте Хассан Эль Молла принял участие в III Всероссийской виолончельной академии, где поделился своим опытом с молодыми исполнителями, рассказав о секретах импровизации и важности межкультурного диалога в музыке. Корреспонденты издания «Евразия сегодня» тоже пообщались с музыкантом в рамках проекта «Широкий взгляд».

– Ваш мастер-класс в рамках III Всероссийской виолончельной академии был посвящен импровизации – не самой традиционной теме для виолончелистов. Как вы находите баланс между сохранением академических традиций и развитием современного, более свободного подхода к исполнительству? И как вы оцениваете значение этого образовательного интенсива для начинающих артистов? Почему важен, назовем его так, кросс-культурный обмен опытом?

– Совмещать виртуозное владение виолончелью с искусством импровизации – задача, требующая не только мастерства, но и особого склада ума. Далеко не каждый музыкант способен отпустить себя в поток спонтанности, а ведь именно это порой рождает самые проникновенные моменты в музыке. Мне выпала счастливая возможность поделиться своим опытом со студентами – я показывал им, как даже самые простые приёмы импровизации могут оживить исполнение, придать ему дыхание и свободу.

Однажды во время исполнения сольной партии в Первом концерте Шостаковича со мной случилось то, чего боится каждый солист: я забыл нотный текст. Но вместо паники пальцы сами нашли выход: я начал импровизировать, пока память не вернула нужные ноты. Этот случай – не просто забавный эпизод, а доказательство того, что умение мыслить вне заранее заданных рамок может помочь даже в самой критической ситуации.

На мастер-классе мы разбирали, как можно импровизировать, не усложняя, но и не упрощая сверх меры исполняемое произведение. Порой музыка требует строгой дисциплины, а порой – полёта, когда одна идея сменяет другую, переплетается с ней и вновь возвращается, словно живая беседа. Это подобно сочинению музыки в реальном времени, где каждый миг рождается здесь и сейчас.

Что же касается культурного обмена, то он для формирования музыканта играет ключевую роль. Для студентов это шанс выйти за пределы привычного, увидеть исполнение музыкальных произведений под другим углом.

Когда я играл для слушателей виолончельной академии, вплетая в мелодии арабские мотивы, в их глазах сначала читалось недоумение. Но каково же было моё восхищение, когда они, преодолев первый шок, стали подхватывать эти непривычные ритмы! Мастер-класс превратился в диалог, в совместный концерт, где каждый пробовал добавить что-то своё.

Их звучание менялось ежеминутно – оно становилось смелее, раскованнее. Они ловили мои фразы, переосмысливали их, и в этот момент происходило нечто большее, чем просто урок, – встреча культур, взаимное обогащение. Это как открыть дверь в неизведанный мир: если то, что ты видишь, трогает душу, ты захочешь узнать больше. Мне посчастливилось не только войти в эту дверь, но и провести через неё других.

– Ваша история началась в Каире, где в 9 лет вы впервые взяли в руки виолончель. Как происходило первое знакомство с этим инструментом? Как преподаватель профессор Айман Эль-Ханбули помог раскрыть ваш потенциал? Какие методы обучения использовались в Каирской консерватории и как они повлияли на формирование вашей исполнительской манеры?

– На самом деле, виолончель выбрала меня, а не я её. История этого выбора достойна того, чтобы о ней рассказать. Мои родители мечтали, чтобы я поступил в Каирскую консерваторию, и поначалу я грезил, что буду играть на скрипке. Тогда я ещё не знал, что в консерватории существует особый порядок: детям не просто позволяют выбирать инструмент, но и сами подбирают его, словно примеряя душу к звуку.

Когда я уверенно заявил о своём желании играть на скрипке, мне мягко объяснили: «Видишь ли, все хотят скрипку или фортепиано. Но мир музыки гораздо шире – попробуй прислушаться». После экзаменов вердикт оказался неожиданным: «Твой инструмент – виолончель». Я был разочарован до слёз, всё ещё цепляясь за образ скрипки в своих мечтах. Тогда мой отец, видя моё отчаяние, снова отправился в консерваторию и попросил: «Позвольте ему учиться игре на скрипке».

Но педагоги стояли на своём: «Пусть придёт, мы покажем, почему это его инструмент. Дайте год. Если не примет, вернётесь к скрипке». И как же мне повезло! Мне достался учитель, который вёл меня с первых нот, с 9 лет и до 21 года, от неуверенных движений смычком до зрелого мастерства.

А потом я полюбил виолончель. Полюбил всем сердцем, навсегда. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: экзаменаторы увидели во мне то, чего я сам не мог разглядеть. Так что правда: не я выбрал её, а она меня.

Мой учитель – Айман Эль-Ханбули… С ним мне невероятно повезло. Египтянин, блестящий педагог, вдохновенный музыкант. На уроках у меня была маленькая виолончель, и перед каждым занятием он настраивал её, а затем – совсем недолго – играл. Казалось бы, просто проверял строй, но в его руках она звучала волшебно. Это была не просто настройка, это был самый настоящий миниатюрный концерт – лёгкий, импровизационный, но всегда с тем самым, идеальным, звуком.

Я замирал и слушал. Мне очень хотелось повторить, понять секрет этого звучания. Сначала у меня получались лишь неуклюжие ноты на открытых струнах – ничего общего с его певучим тоном. Но именно это несоответствие и стало моим двигателем: я занимался упорнее, штурмовал этюды, боролся с раздражением от собственной беспомощности, лишь бы однажды извлечь из инструмента тот самый, совершенный, звук.

В Каирской консерватории мы учились по канонам русской школы, ведь мой учитель, хоть и был египтянином, прошёл обучение в Москве, а потом вернулся на родину, став одним из ведущих профессоров. Мы начинали с азов, а затем погружались в этюды – сначала Альберта Завара, потом Давида Поппера. Это была строгая академическая система, мировой стандарт, где компромиссов не существовало.

Я бесконечно благодарен ему. Он был не просто учителем, он был живым воплощением того, к чему я стремился. Мастерство учителя, его уроки по извлечению волшебного звука стали для меня путеводной звездой. Он не просто учил, он вдохновлял, заставляя верить, что общепринятые границы можно раздвинуть. И это определило весь мой дальнейший путь.

– В 16 лет вы дали свой первый сольный концерт с оркестром Каирской оперы – невероятно ранний дебют для виолончелиста. Как этот опыт повлиял на ваше восприятие себя как музыканта?

– Да, именно в 16 лет я впервые по-настоящему ощутил вкус сольных выступлений. Концерт Гайдна до мажор – этот момент навсегда остался в моей памяти как некий рубеж. Конечно, это было не первое моё появление перед публикой, но впервые в сопровождении оркестра, и это перевернуло всё моё восприятие музыки.

Оркестр собрался удивительный – сплав египетских и русских музыкантов. И их аккомпанемент открыл для меня новые грани интерпретации знакомого произведения. Как сейчас помню это смешанное чувство: с одной стороны, восторг от совместного музицирования, с другой – постоянное нервное напряжение. Даже после бесчисленных репетиций, даже зная партию до последней ноты, я никак не мог избавиться от скованности перед публикой, от этой навязчивой мысли: «А вдруг...»

Но жизнь постепенно расставляла всё по местам. Одно выступление сменялось другим – то в Каирской опере, то на сцене Александрии. Особую благодарность я испытываю к тем дирижёрам, которые в те годы разглядели во мне что-то стоящее и терпеливо помогали преодолевать внутренние барьеры. Без их поддержки, возможно, я так и остался бы заложником собственных страхов.

Со временем я научился превращать дрожь в руках в особую энергетику исполнения, а постоянное волнение – в концентрацию на каждой фразе. Это был долгий процесс, но он того стоил: постепенно выступления перестали быть испытанием, превратившись в настоящий диалог – с музыкой, с оркестром, с залом. Страх уступил место радости, а нервозность – тому самому состоянию, когда перестаёшь замечать всё вокруг и просто живёшь в музыке.

– Вы учились у таких легенд, как Ростропович, Йо-Йо Ма и Линн Харрелл. Что вы почерпнули из общения с ними? Как их наставления изменили ваше понимание музыки и подход к инструменту? Какие из их советов вы теперь передаете своим ученикам?

– Мое обучение музыке началось в Каире, а затем продолжилось во время летних мастер-классов с различными оркестрами. Эти программы подарили мне бесценный опыт и познакомили с музыкантами со всего мира.

Особенно значимым для меня стало участие в оркестре West-Eastern Divan Orchestra под руководством маэстро Даниэля Баренбойма, где мне посчастливилось встретиться с Йо-Йо Ма. Я исполнил для него «Вариации рококо» Чайковского, и этот момент стал для меня настоящим откровением. Йо-Йо Ма объяснил мне важность понимания гармонии: как она звучит и как должна направлять исполнение. Он обратил мое внимание на то, что вступление оркестра написано в ля мажоре, но кульминационный момент наступает позже, когда вступает сольная партия в ми мажоре.

До этого момента я никогда не задумывался о таком подходе к музыке – о том, как важно следовать гармоническому развитию и как оно поддерживает мелодическую линию. Хотя мне очень повезло с обучением в Каире у моего учителя, этот урок от Йо-Йо Ма открыл для меня новый уровень понимания музыки. С тех пор я всегда обращаю особое внимание на гармоническую структуру произведения и тщательно вслушиваюсь в аккомпанемент.

Не менее важной была моя встреча с Мстиславом Ростроповичем в Баку, где я исполнил для него концерт Дворжака для виолончели и те же «Вариации Рококо». Каждое мгновение того мастер-класса навсегда осталось в моей памяти. Позже, работая с Линном Харреллом в Любеке (Германия), я играл Первый концерт Шостаковича, сонату Кодая и сонату Брамса фа мажор. Советы Харрелла по звукоизвлечению и построению музыкальной линии произвели на меня неизгладимое впечатление, особенно в интерпретации Шостаковича.

Все эти встречи сформировали мое профессиональное мировоззрение. Теперь, когда я сам преподаю, весь этот богатый опыт помогает мне находить индивидуальный подход к каждому ученику. Каждая из этих встреч по-своему уникальна и продолжает вдохновлять меня в моей исполнительской и педагогической деятельности.

– Ваша работа с композитором Пьером Булезом, особенно исполнение его сочинений на Зальцбургском фестивале и концерте к его 85-летию, представляет особый интерес. Как вы подходили к интерпретации его авангардных произведений? Как этот опыт изменил ваше восприятие современной академической музыки?

– Мне невероятно повезло исполнить произведение Булеза Messagesquisse – эту уникальную пьесу для виолончели соло в сопровождении шести виолончелей, которую мне доверил сыграть сам Даниэль Баренбойм. Это сочинение Булез написал к 70-летию своего друга, дирижера и мецената Поля Захера. Оно представляет собой сложную музыкальную загадку, наполненную драматизмом и скрытыми посланиями.

Работа над этим произведением стала для меня настоящим вызовом. Когда Баренбойм сообщил мне о предстоящем выступлении за четыре месяца до концерта, я был одновременно взволнован и напуган: до этого я редко исполнял современную музыку такого уровня сложности. Особые трудности представляли элементы звучания, напоминающие флейту в начале произведения и стремительные пассажи по ходу его развития, требующие безупречной постановки пальцев. Я буквально жил с этой музыкой, занимаясь по 8-9 часов в день, чтобы добиться необходимого уровня исполнения.

После нескольких месяцев упорных самостоятельных занятий начались совместные репетиции с маэстро Баренбоймом и другими музыкантами. Особо волнительным моментом стало появление на репетиции самого Пьера Булеза. Мне посчастливилось впервые исполнить это произведение на Зальцбургском фестивале, а затем – в 2010 году в Берлине на юбилее композитора и в 2012 году в лондонском Альберт-холле.

Работа с Баренбоймом над передачей тонких моментов музыкального звучания и техническими аспектами исполнения, его ценные советы по интерпретации – всё это позволило мне совершить качественный скачок в моём исполнительском мастерстве. Я бесконечно благодарен за эту уникальную возможность – сотрудничать с такими мастерами, как Булез и Баренбойм, и другими моими замечательными коллегами-музыкантами. Этот опыт оказал огромное влияние на моё становление как исполнителя.

– Ваше мастерское владение как виолончелью, так и старинным инструментом ребабом – редкое сочетание. Как вы находите точки соприкосновения между этими, казалось бы, столь разными музыкальными инструментами и историческими традициями? Переносите ли вы технические приемы из арабской музыки в академическое исполнение, и наоборот?

– Ребаб удивительно простой инструмент, существует множество его разновидностей в арабском мире: египетский, йеменский, сирийский, иракский, иранский, а также в странах Персидского залива. Будучи египтянином, я сосредоточился именно на его египетской вариации.

Мое знакомство с ребабом началось перед открытием новой Александрийской библиотеки, когда планировалась запись финала Девятой симфонии Бетховена на традиционных египетских инструментах. Мне позвонили из оркестра и спросили: «Ты умеешь играть на ребабе? Нам нужен музыкант, который сможет исполнить Бетховена». Дело в том, что традиционные исполнители – народные музыканты – не могли справиться с такой задачей.

Я взял инструмент и начал осваивать его. Техника оказалась близкой к виолончельной: струны направлены вниз, смычок держится похожим образом. После интенсивных репетиций состоялась моя первая в жизни запись на ребабе – этот момент стал для меня настоящим открытием.

Позже, работая солистом виолончельной группы Катарского филармонического оркестра, я познакомился с ливанским композитором Марселем Халифой. Во время подготовки к турне по Австрии он попросил меня исполнить минутную импровизацию на виолончели в его симфонии. Тогда я предложил: «А что, если я сыграю на ребабе?» Эта идея так вдохновила Халифу, что он решил написать для меня концерт для ребаба с оркестром.

Удивительно, но всего через две недели он уже показал мне переработанную версию своего скрипичного концерта, адаптированную для ребаба. Спустя два месяца состоялась премьера – так я стал первым исполнителем концерта для ребаба. Этот опыт открыл для меня новые горизонты: игра на ребабе подарила мне неожиданную уверенность на сцене.

Ребаб дает полную свободу. Мне приходилось аранжировать скрипичные партии, импровизировать, находить новые приемы – это совершенно иной подход к музыке. Недавно я даже исполнил произведение, написанное для ребаба русским композитором из Сочи Кузьмой Бодровым.

Теперь ко мне обращаются с просьбами адаптировать новые композиции этого инструмента. Хотя я в первую очередь виолончелист, игра на ребабе стала для меня своего рода приключением, расширившим мои музыкальные границы.

– Вы выступаете на сценах России, Европы и Ближнего Востока. Как, по вашему мнению, музыка может способствовать диалогу между культурами в современных геополитических условиях? Можно ли «отменить» чью-то культуру?

– Я чувствую себя настоящим послом культуры. Это большая честь – представлять свою страну, будучи выпускником Каирской консерватории, преподавателем, виолончелистом, исполняющим классическую музыку, и в то же время музыкантом, освоившим египетский ребаб. Особенно ценно, когда композиторы из разных стран просят меня сыграть на этом традиционном инструменте.

Все это возлагает на меня огромную ответственность: поддерживать достойный образ своей нации, сохранять репутацию и в то же время демонстрировать глубокое уважение ко всем музыкальным традициям – от классики до джаза, от арабской музыки до современных направлений. Такая миссия требует постоянного самосовершенствования, упорной работы и непрерывного обучения.

Диалог культур, особенно в музыке, имеет для меня первостепенное значение. Музыка – это универсальный язык, понятный всем народам Земли. Даже между странами, где существуют политические разногласия, музыка создает пространство для взаимопонимания – люди разных национальностей и точек зрения с радостью играют вместе.

Я часто размышляю о том, что уважение – это фундамент любой культуры. На концертах мы учимся внимательно слушать, а это уже проявление уважения к другим идеям и мнениям. Без уважения культура неизбежно приходит в упадок. Для меня уважение – это комплексное понятие: уважение к человеческому разуму, чувствам, здоровью, телу, различным точкам зрения, искусству вести диалог.

Человеческая природа многогранна – это и разум, и сердце, и эмоции. Истинное уважение предполагает понимание этой сложности. Я убежден: если мы утратим способность уважать друг друга, это неизбежно приведет к разрушению культуры в самом широком смысле этого слова. Поэтому в своей работе я стремлюсь не только к музыкальному совершенству, но и к сохранению этого хрупкого баланса взаимоуважения между культурами.

Антон Дубровский

Фото предоставлены героем публикации