Книги – тема интересная во всех смыслах. Литература – это такой «ледокол», который разрезает, препарирует эпоху, все её события: социальные, общественные, политические, литературные, философские. Революция, безусловно, образовала зияющий проран. Кто-то из авторов находит себе место по одну сторону разрыва, а кто-то – по другую. Менее интересными они от этого не становятся. Конечно, если говорить о теме столетия СССР и развитии литературного движения в эту эпоху, то стоит отойти немного назад и вспомнить о том, что пролетарская литература началась не в 1917 году, а гораздо раньше. Её предшественником является так называемая разночинная литература. В конце XIX века, несмотря на определённую «заморозку» Александром III литературных журналов, книжных изданий, на подмостках театров появляются социальные темы. Мы впервые узнаём Чехова, Горького, знакомимся с их работами, которые до сих пор вызывают интерес и находят место в репертуарах многих театрах. Разночинная литература – это переход от дворянской литературы со своим пониманием проблем русского народа, сущности русского мужика. К таким переломным событиям в истории нашей страны, как Февральская революция, октябрьский переворот, литература была как бы беременна и вот-вот должна была разродиться. Этим она была интересна и на Западе. Она хорошо издавалась: тот же Горький, Чехов, Леонид Андреев и т. д., здесь можно назвать много имён. Литературные подмостки предреволюционной России были очень оживлены. В них было всё: и анархизм, и социальная литература. Разные её оттенки находили и находят своё прочтение даже сегодня, хотя в своё время они походили на какие-то выбросы буржуазной литературной молодёжи.
Ведущие первого выпуска подкаста. Леонид Полежаев – политик, общественный деятель, президент Омского регионального фонда «Духовное наследие», более 10 лет специализирующегося на книгоиздательской деятельности, и Татьяна Шкирина – журналист, специалист книжного дела.
- Леонид Константинович, если говорить об общем социальном контексте 20-х годов ХХ века, можно ли сказать, что в стране в это время ещё царит опьянение свободой, революционными настроениями и это сказывается на культурной жизни?
- Безусловно. Ведь большинство, в т. ч. представители культурной среды, интеллигентской молодёжи с восторгом приняли падение монархии, Февральскую революцию. Какой-то период времени общество оставалось влюблённым в революцию. Вспомните восторженных Бунина и Блока, или Горького (он вообще был фундаментальной фигурой этого переломного момента, сыграл свою роль как перед революцией, так и в 30-е годы). И влюблённость эта окрыляла, давала вдохновение, конечно, никто не думал, что всё это выльется в гражданскую войну, что впереди ЧК, коллективизация и т. д. Русские люди – народ верующий, может всю жизнь прожить на одних сказках. И эта сказка, подаренная в 1917 году, питала довольно большое количество творческих людей. Отрезвление начало происходить уже в 20-е годы, в разгар беспощадной, жестокой и кровавой гражданской войны. Здесь как раз и начался «водораздел»: тот «ледокол», который когда-то колол Российскую Империю, стал раскалывать интеллигентскую среду. Это касалось не только литературы. Это касалось театра, художественного искусства - здесь и началось совершение выбора. Кто-то выбрал для себя эмиграцию (причём большое количество имён), а кто-то нашёл возможность сотрудничества с властью. Маяковский торжественно объявил, что «советская власть – это наша власть, это наш завод, на котором делают счастье». От этого счастья, я думаю, и он сам погиб впоследствии. У Есенина было другое восприятие: «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Вот, два классика русской литературы, и две разные позиции, а судьба у обоих трагичная.
- Вообще, как в 20-е гг. ХХ века выглядит Россия на международной арене? С каким настроением наблюдает мир за образованием этой сверхдержавы: тревожно, скептически или равнодушно? Есть ли дело до нас другим странам?
- Никогда международное сообщество доброжелательно не смотрело на расширение пределов Российской Империи. Союзников мы искали не в Европе (хотя и там были удачные союзы), а мы искали их внутри тех территорий и среди народов, которые попадали в орбиту расширяемой Российской Империи. Хорошо по этому поводу высказывался Ильин, по-моему: «Пусть много цветов растёт на земле - разных, красивых, и это всё наше». Это буйство цветов, расширившее пределы российского государства и создавшее Советский Союз, не лишено было привлекательности.
- Что такого заманчивого предложила новая советская власть?
- Кто мог возражать против лозунгов о справедливости, равенстве, праве народов на самоопределение, общую грамотность? Вы понимаете, большевикам было с чем идти к людям. Они чувствовали запрос общества на самом глубинном уровне. Что говорить, ведь у некоторых народов, которые входили в состав Советского Союза, не было письменности. Безусловно, хотелось прикоснуться к этому великому событию, новому необычному государству, где казалось, всё принадлежит народу. Это было совершенно искренне и стало фундаментом того патриотического цикла, который переживала страна, начиная с «великого перелома» в финале 20-х годов, перенёсшая с пониманием коллективизацию и связанные с ней лишения и репрессии. Народ верил, что это всё ради построения великого общества справедливости: оставалось только очиститься от чего-то ненужного, и всё станет хорошо. На этом энтузиазме мы прожили долго, на нём же выиграли войну. Остатки этого энтузиазма исчерпывало уже моё поколение. Мы тоже считали, что «вот-вот: ещё один новый завод, новый канал или гидростанцию. Достроим, дороем, доделаем - и наконец-то заживём!». Мы жили с таким ощущением. В годы нашей трудовой активности революционный порыв 20-30-х годов истекал, истончался, но его начало было безумно интересным. Я сравниваю нынешнее положение нашей страны и думаю о том, что нам бы сегодня обрести друзей, но с чем к ним идти? Идти сегодня не с чем. Общество не стоит на месте, его всегда подпитывают какие-то новые идеи. Это как топка, куда постоянно нужно подкидывать уголь. Этот локомотив, когда-то символизирующий стремительное и горячее движение социализма, стал остывать, он перестал «греть» народы, которые были нам братьями, союзниками. Ну а к чему это всё привело – тема для другого разговора.
- Давайте вернёмся в литературную действительность 20-х годов. Кто, на ваш взгляд, самые крупные авторы послереволюционного десятилетия?
- Это многие выходцы из литературы начала века: Леонид Андреев (к несчастью, забытый, но очень интересный писатель), Александр Куприн, Иван Бунин, Дмитрий Мережковский (тоже забытый, но по делу: не отнимая качества его философского творчества, нужно сказать, что в конце своей литературной деятельности он приблизился к идеям фашизма и искал покровительства у них, что сильно отличало его от той русской литературной эмиграции, которая вела активную жизнь на Западе в 20-е и последующие годы). Но и Россия не осталась без имён. В ней родились новые пролетарские писатели: тот же Фурманов, Бабель, Серафимович, Булгаков, Паустовский.
- Хармс, кстати, тоже, хотя в 20-е годы он занимается детской литературой, но тем не менее…
- Да, тогда его время ещё не пришло. Вот Паустовского нужно, конечно, вспомнить. Если учиться красивому русскому языку, эпистолярному жанру, то, наверное, надо у Константина Паустовского. Ещё Осип Мандельштам, который никак не мог найти своё место: он был настолько горд и самостоятелен, что его не устраивали ни те, ни другие. В конце концов он выбрал Родину - со всеми трагическими последствиями. Максимилиан Волошин – интереснейший поэт, хотя, будучи в Одессе, он засомневался, укрылся в Коктебеле и уже там доживал свою жизнь. Исчезла острота его революционных стихов. Когда ты берёшь его произведения 16-18 годов, он, что называется, «жёг», но потом этот порыв сошёл на нет.
- Всё-таки какова наша литература в 20-е годы? Актуальна ли она, отражает ли жизнь? Мы говорим, что поэты и писатели делятся на разные лагеря, но чего больше: вдохновения и порыва или конъюнктуры? Насколько сильна идеология, насаждаемая сверху?
- До начала 30-х годов нельзя сказать, что литература была подцензурна, подвергалась какому-то идеологическому давлению. Она была достаточно свободна, иначе бы не печатался тот же Булгаков с его самыми лучшими произведениями о гражданской войне. Скажем, «Бег» Булгакова я предпочитаю «Конармии» Бабеля. Оба автора − певцы революционного времени. Если обратиться к тексту «Бега» или даже фильму по этому произведению, вспомните эпизод, когда был прорван фронт на Перекопе и белая армия отступает вглубь Крымского полуострова. Командующий армией Хлудов в своём вагоне пытается заснуть, но его мучают видения. Перед глазами мелькают берёзы и колокольни, - тихие образы его спокойной Родины. Он понимает, что уходит от всего этого, этих «картинок» не будет больше в его жизни. Хлудов хочет убедиться, что не он один это чувствует. Он вызывает своего адъютанта и спрашивает о том, что ему снится. И слышит в ответ: «Бабы!». Понимаете, какое разное восприятие момента: одному бабы снятся, другому - уходящая Россия. Кстати, Хлудов это реальный образ генерала Слащёва, командующего крымской армией, который эмигрировал, потом поверил обещаниям красных и из эмиграции вернулся со всеми вытекающими последствиями.
- Будущий нобелевский лауреат Бунин, который встретил революцию в возрасте под пятьдесят, едко высказывается о коллегах по перу, причём не только о пишущей молодёжи. Достаётся его ровеснику Брюсову, помним фразу: «Всё левеет, почти уже форменный большевик. С начала войны с немцами стал ура-патриотом, теперь большевик»; и тому же Блоку: «Его песенка нехитрая, а сам Блок человек глупый». Конечно же, достаётся литературному молодняку. Над тем же Маяковским Бунин изгаляется: «Маяковского звали в гимназии Идиотом Полифемовичем», в том числе глумится и над его внешностью: «На собрании он был в мягкой рубахе, без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят только плохо бритые личности в скромных номерах по утрам в нужник». Вообще, революция многим развязала языки. Начинается первая волна эмиграции. Всего около двух миллионов эмигрантов среди интеллектуальной элиты, в том числе и сам Бунин, который в 20-м году уезжает в Париж. Правомерно ли сказать, что уехали лучшие, а остались приспособленцы или творцы, далёкие от политики и идеологической мишуры?
- Я думаю, что это поверхностный взгляд. Конечно, уезжали и лучшие, но и среди «лучших» были и худшие. Белая культурная эмиграция нанесла большие потери: уехали многие певцы, актёры, целые балетные труппы, но нельзя сказать, что культурная среда была оголена. Толстый культурный слой был содран с России, но оставалась ещё техническая интеллигенция, которой некуда было ехать, и она не страдала такими творческими размашистыми порывами. Многие оставались и были носителями той же самой культуры, и в этой среде появлялись великолепные авторы. К примеру, Шолохов. Хотя его «Тихий Дон» - произведение 30-х годов, развивался он как автор уже в новой революционной литературной среде, принявшей новые реалии, но его детство пришлось на дореволюционное время, он не мог это не впитать. «Капитальный ремонт» Соболева - это первое произведение производственного характера, которое заложило основы такого направления, как социалистический реализм. Безусловно, восполнение литературных утрат не могло быть мгновенным. Нельзя было заменить того же Бунина, Гиппиус и многих других авторов. Неслучайно ведь, что в 20-х и 30-х годах советское правительство предпринимало очень много усилий по возврату авторов, возникло движение «Смена вех». Алексей Толстой и Александр Куприн – главные выразители этого движения. Помним Гумилёва, который узнав о революции, мчится в Россию навстречу своей судьбе. Так что восполнение было постепенным, и нужно сказать, что все авторы этого периода прошли гуманитарную школу российского образования. Было на чём выращивать новые ростки советской литературы. Как раз к 30-м годам, когда правительство начинает обращать внимание на литературу как на средство идеологического воздействия, уже было с кем работать.
- Итак, у нас получается, что из известных сложившихся поэтов, которым немного за 40, в стране остаются Брюсов, Белый, Кузьмин, Сологуб, Волошин. К слову, Блок и Сологуб хотели покинуть Россию, но по каким-то причинам у них это не получилось. Иванов уезжает в Италию, квартира Мережковского и Гиппиус в Париже становится центром эмигрантской жизни, а про Бальмонта, высланного из России в 20-м году, Зайцев писал: «Эмиграция для него прошла под знаком упадка. Как поэт он не шёл вперёд, хотя и писал очень много». Многие говорят о творческой деградации, алкоголизме «поехавших». Получается, что наши литераторы - скитальцы, и только у Бунина есть какой-то неоспоримый успех?
- Оценки качества работ уехавших из СССР авторов трудно назвать объективным по чисто идеологическим причинам. Если вы откроете любые сборники советских критиков разных лет, то везде найдёте статьи об упадке белой литературы, о том, что эти несчастные авторы, оторванные от родной почвы, перестали плодоносить. Это не более чем злая метафора в угоду новому режиму. Камень в спину, если хотите. Они плодоносили и ещё как!
- Из молодых в СССР остаются Пастернак, Маяковский, Хлебников (который умирает совсем молодым − в 22 года), Ахматова, Есенин и Мандельштам…
- Велимир Хлебников − это ярчайшая звезда в литературе 20-х годов, но она пролетела, не озарив светом Россию. Маяковский и Есенин − здесь всё понятно. Темперамент и поведение этих людей иногда привлекали больше внимания, чем их творчество. У Велимира Хлебникова был совсем другой характер – это был тишайший человек, углублённый в себя, и я помню до сих пор, одно его стихотворение. Оно начиналось со слов «тихо было в уездной России». Вы знаете, эти слова так трогают, и я сразу же представляю всё это. Настолько точно одной фразой человек даёт портрет страны и народа.
- О Маяковском. Если говорить об идеологии, то именно Владимир Маяковский – автор ключевых агиток, которые долгие годы использовала советская власть. Он, как мы помним, возглавлял «ЛЕФ» (группу Левый фронт искусств, возникшую в 22-м году и просуществовавшую до конца десятилетия). Там же состоял и Александр Родченко. Их совместные агитплакаты достаточно известны до сих пор и в XXI веке. В них - категоричные, часто утрированные формулировки, иногда рифма, которая в шок повергает. Вообще, насколько была эффективна «пропаганда в стихах»? Современники над этими лозунгами и агитками не потешались? Или смеяться было некому, потому что интеллектуальный потенциал общества сходил на нет?
- Я думаю, что люди, наоборот, не смеялись. Вот эти вот рубленые фразы, абсолютно понятные метафоры были чёткие и с недвусмысленным посылом. Популярность Маяковского была несомненной. Тем более она подогревалась властью, и он собирал огромные аудитории слушателей. А вот, что он испытывал, какова была степень искренности и его собственной веры в сформулированное – на этот вопрос сейчас уже никто не ответит.
- Если говорить про Александра Блока и его произведение «Двенадцать». Столько полярных смысловых интерпретаций существует: то ли это гимн революции, то ли это литературное проклятие ей в спину. Что думаете вы?
- Я плохо знаю творчество Блока, честно говоря. «Двенадцать» – наиболее растиражированная вещь. Литературная социология причисляет её к революционному маршу, но у этого автора есть много чего совершенно другого. Наверное, Блоку не повезло. Ещё не нашлось внятного певца его творчества. Того, кто бы мог преподнести его работы так, как они того стоят. То же самое, кстати, могу сказать про Пастернака, чья поэзия – это малоизвестная сторона его творчества, хотя она сильная и яркая.
- Я читала, что Пастернак был одним из любимых советских поэтов, обласканным властью вплоть до «Доктора Живаго». Где-то видела хлёсткую фразу о том, что «Пастернак совершенно не умел жить в опале, поэтому и умер».
- Ну это не так. Борис Пастернак в опалу попал ещё до «Живаго». Я современник, помню этот сложный для автора период, и читал его «Доктора Живаго» ещё тогда, когда в стране процветал самиздат. И даже сейчас я даже не очень понимаю, что такого нашли в этом произведении, чтобы уничтожить Пастернака как писателя и мыслителя, пожалуй, самого яркого в 60-е годы. И, кстати, я думаю, что Пастернака можно уважать отнюдь не только за «Доктора Живаго». Просто так получается, так бывает: есть завистники, предатели. В принципе, любая творческая среда очень сложная.
- Леонид Константинович, из школьной программы я помню, что Есенин - певец русской берёзы и алкоголик. Не считая финала в «Англетере», это в принципе почти все знания о Есенине, которые большинство людей пронесли через всю жизнь. Он действительно был аполитичен или эта аполитичность - только на первый взгляд, если воспринимать её через призму неблизкого знакомства?
- Он на самом деле был аполитичен. Человек увлекающийся, безусловно, страдающий традиционной русской болезнью, но он ведь не один был такой… пьющий. Многие ли знают, что Твардовский был законченным алкоголиком? Ведь нет. Когда выгодно, эту слабость выставляют на витрину, чтобы приклеить дурную характеристику к человеку или просто закопать его как личность. Если такой цели не ставится, то можно и потерпеть. Поэтому я бы не придавал этому большого значения. Здесь больше местечкового, грязненького, подлого отношения к неугодным фигурам. Есенин лёгкий необычайно. Если говорить о его творчестве, то самое значимое, на мой взгляд, произведение - это «Чёрный человек». Прочитайте, и вы поймёте Есенина и простите ему то, что он любил выпивать. Праведников в литературной да и всякой творческой среде не так много. Причём ни тогда, ни сейчас.
- Литературовед Дмитрий Быков (признанный иностранным агентом) пишет: «Главный парадокс двадцатых, который поможет нам понять многие парадоксы девяностых и нулевых, связан с тем, что революция не принесла ни новых жанров, ни новых героев, а если и принесла, то они не приживались». Вы согласны с этой точкой зрения?
- Нет. Я думаю, что герои пришли, правда, не сразу. Ведь социалистический реализм как форма - неоднозначен. Там есть слабые вещи, бездарные, но есть и эпические, просто нужно «отойти» чуть подальше от 20-х годов. Если что-то приводить в пример, то это «Тихий Дон» Шолохова. Эпическая вещь? Вполне. Булгаковские произведения, которые создавались в следующем десятилетии. Та же «Белая гвардия» или «Бег» хотели ставить на сценах всех московских театров. Сталин ведь был любителем театра, и он в том числе видел это, и, я думаю, ему самому было интересно за наблюдать за булгаковский мыслью с точки зрения участника Гражданской войны. Видимо, он хотел понять, что за люди были с той стороны. Кто эти люди? В чём была их идея? Наверное, разобрался, иначе бы произведения Булгакова не изъяли из общественного оборота.
- Мы уже говорили, что в двадцатые годы возникает соцреализм. В моду входят производственные романы. Книга «Цемент» Фёдора Гладкова – одна из наиболее известных. У этого жанра, по-вашему, вообще были перспективы? Просто чаще всего исполнение оказывалось слабым, или это, так сказать, мертворождённые дети соцреализма?
- Понятно, что в большинстве случаев - это заданные вещи. Иногда это были просто заказы. Вот я уже называл «Капитальный ремонт» Леонида Соболева. У Фёдора Гладкова примерно та же история. Здесь мы имеем дело с социальным заказом.
- В статье «Десять книг за 10 лет революции» Луначарский называет «Цемент» одной из лучших книг. Рядом с ней - «Железный поток» лауреата Сталинской премии Серафимовича, повесть «Неделя» Юрия Лебединского, «Барсуки» Леонида Леонова (роман, который высмеивает московское мещанство). Что вы из этих произведений читали, и вообще, стоит ли вчитываться в пропагандистскую литературу?
- То, что вы назвали, пропагандистской литературой назвать ещё нельзя. Это книги, которые ещё несут в себе какие-то идеалы. Тот же «Цемент». Ведь мы верили каждый в своё дело, мы ведь сами источали бесконечный энтузиазм. Я думаю, что эта литература, - может быть, красивый и немножко наивный творческий исход перед закручиванием литературных гаек.
- Кстати, в этой литературе, которую сейчас, спустя столько лет, часто называют низкопробной бульварщиной того времени, что лучше всего искать? Смыслы? Мотивы, которые были движущей силой пропаганды? Или языковую картину той эпохи? Точны ли эти произведения или они совершенно несозвучны с теми разговорами, которые можно было услышать сто лет назад на улице?
- Нужно понять, что в литературу 20-30-х годов пришло новое поколение, которое отличалось меньшей образованностью, меньшей глубиной и детализацией в разработке образов, меньшим языковым словарём в самом повествовании. Возьмите того же «Чапаева» советского прозаика Дмитрия Фурманова. На одном этом примере многое ясно. Незамысловатый слог, но он нёс в себе этот пафос революционной борьбы, пафос самой идеи изложен так, что он понятен даже рядовому, невъедливому читателю. Я Фурманова прочитал, когда мне было 11 лет, и я уже тогда его понял. Конечно, появилось в эти годы очень много и вульгарщины. Согласитесь, когда вымыт из общества очень большой культурный пласт, то его невозможно заполнить аналогичным качеством. Второго эшелона запасных интеллектуалов не было, а ниши эти остаются, которые заполняются бульварщиной и графоманством, вызывающей интерес у определённой прослойки, которая, как правило, имеет тот же самый уровень интеллектуального развития, что и их любимые авторы.
- Вот вы сказали, что литература 20-х годов ещё не была загнана в идеологическое русло и здесь на самом деле есть настоящие литературные шедевры, читая которые, просто хохочешь до слёз и не можешь оторваться от авантюрного, откровенно плутовского сюжета. «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, Михаил Булгаков «Зойкина квартира» и «Собачье сердце», Валентин Катаев «Растратчики» − все эти произведения так или иначе очень смелые и интересные с точки зрения подачи и юмористической окраски.
- Смех - один из самых действенных инструментов пропаганды. Некоторые вещи, идеи и явления должны были быть высмеяны и таким образом дискредитированы. Была статья Ленина «Как нам реорганизовать РабКрин» - с целью борьбы с бюрократией. И появление многих таких произведений совпало с началом этой борьбы неслучайно.
- То есть, эти книги косвенно работали на репутацию советской власти или всё-таки были изданы по недогляду?
- Нет, никакого «недогляда», они как раз обличали с точки зрения советской идеологии бюрократию, воровство, то есть те пороки старой жизни, которые не были изжиты и въедались в ядро новой реальности. Это было совершенно искреннее привлечение литературы в качестве средства борьбы. Это продолжается в принципе и по сей день. Поэтому «Растратчики» Катаева и любой криминальный роман – это побратимы. Прошло сто лет, но под небом России мало что изменилось, но попытка была – искренняя и честная.
- В Варламовской биографии Булгакова приводится его цитата из письма Сталину: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли, на пуделя он всё равно не похож. Со мной и поступали, как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но очень устал». Вот «Белая гвардия» и «Бег», написанные в середине 20-х годов, как вы сказали, сильно выделяются на литературном фоне, но в чём сила этих произведений? Не слишком ли амбициозно со стороны Булгакова так себя позиционировать?
- Трудно сказать, тем более за Булгакова, перенесшего столько лишений и в конце концов погибшего. Я бы не стал судить. Он так себя чувствовал. Одно время ему благоволил Сталин. Он работал в «Гудке», очень авторитетной на тот момент газете. Он писал много фельетонов, рассказов, его пьесы шли в московских театрах, а потом всё это обрубили. Он ходил по редакциям безработный, его произведения никто не брал в печать, и он ходил, придумывал анекдоты. Это были трагические дни его жизни, когда он, по сути, был отлучён от любимого дела. Он сам сочинял анекдоты. Один из них я прочитал у Леса. «Сталин звонит директору Большого Театра. Директора нет, и трубку берёт заместитель. «А где директор?» – спрашивает Сталин. Ему отвечают, что он отлучился, но Сталин требует позвать директора. Проходит какая-то пауза, видимо зам пошёл искать директора, но потом он снова подходит к трубке и говорит: «Извините, товарищ Сталин, он умер».
- Это в том смысле, что на звонок Сталина можно было не ответить только по этой причине?
- Да, только смерть могла избавить человека от этого звонка. У Булгакова был повод так считать. Вообще, любому творческому человеку, тем более значимому, особенно, когда время отодвигает их творчество, простить надо многое. Мы не были там, в этих 20-30-х годах. Мы не жили той атмосферой, не дышали тем воздухом, не испытывали тех эмоций и сложностей, которые предлагала творческой жизни эта новая реальность.
- Вы уже затронули отчасти тему бульварщины. Одна из литературных примет времени, если можно так выразиться, это любовный роман…
- Татьяна, я здесь не спец.
- Мы здесь говорим сугубо с точки зрения идеологии. В половом вопросе тон задавала Александра Коллонтай. Её знаменитые тексты 20-х годов: «Дорога к крылатому Эросу! (Письмо к трудящейся молодёжи)» или «Новая мораль и рабочий класс». Зачем власти нужно было это половое раскрепощение и «половой коммунизм»? Или этот процесс был никем не контролируем и просто инстинкты вышли наружу с учётом того, что пропали все ограничители?
- Я повторюсь, нет, просто-напросто был вымыт интеллектуальный пласт России. Заполнялась лакуна людьми совершенно другого уровня, другой подготовки, обуреваемыми потребностями не столь возвышенными, сколь низменными и понятными, плотскими. И потом, второе, просто увлечённая гражданской войной, озабоченная общей разрухой и внутренними противоречиями, власть ещё не сформировала понятие советской нравственной морали, и пока они это дело формулировали, по этой поляне фривольно гуляли поклонники Коллонтай и прочих подобных ей авторов.
- Ряд литературных произведений 20-х годов заканчиваются смертью героев, так и не сумевших выпутаться из чувственного тупика. Тот же Быков (признанный иноагентом) пишет: «Красному студенту двадцатых или фабричной работнице остаётся только стреляться. Всё остальное они уже попробовали, а оружия в стране достаточно». Можно ли говорить на основании всех тех источников, которые мы с вами упомянули, о том, что идеологическое направление в 20-х годах было провалено? Или, наоборот, это всё-таки такой иезуитский план власти по измотке человека, предоставлению возможности выплеснуть всё, что накопилось, чтобы потом враз закрутить все гайки?
- Нет, я не думаю, что Быков прав. Такого упадничества здесь не было. Я не знаю, какой период жизни он имеет в виду. Если девяностые годы, крушение системы, идеалов, то да, с этим можно согласиться, но мы говорим о литературе совсем другого периода. Мы говорим о литературе и настроении людей подвижнических и устремлённых, заражённых искренним энтузиазмом и новым пониманием себя, о людях, строителях и созидателях новой жизни. Откуда там могли появиться мысли о суицидах? Ничего подобного там нет. Другое дело, что со временем, и мы уже говорили об этом, произошло истончение самой идеи, и время вот этого энтузиазма тоже подошло к концу.
- На ваш взгляд, такие переломные события – это хорошо или плохо в судьбе творческого человека? Как говорил Конфуций, не дай нам бог жить в эпоху великих перемен, но если речь идёт об авторах?
- Вы знаете, лучше всего человек раскрывает себя в эпоху любых социальных потрясений, потому что в каждом из нас, не обязательно авторе, в моменты стресса, паники, морального выбора пробуждаются какие-то инстинкты, а ещё возможности и новые стороны, о которых человек сам, возможно, и не предполагал.
- Мы поговорили про двадцатые годы, которые останутся в литературе полными экспрессии, предвкушения свободы и свободной любви, отчаяния, разочарования и идеологических противоречий. Леонид Константинович, подытожьте, с каким настроением мы подошли к тридцатым, и выделите главную книгу, исключительно на ваш вкус, первой постреволюционной десятилетки? Нечто обязательное к прочтению думающего человека.
- Пожалуй, тут одной книгой не обойдёшься, чтобы понять это переходное десятилетие. Нужно читать целый цикл: и Катаева, и Ильфа и Петрова, и Шолохова, Мандельштама. Тогда можно интересный разговор составить.
Фото: Илья Петров
Документальный фильм о том, как находка останков человека на берегу реки Тобол в корне изменила представление о территории, названной учеными зоной мерзлоты.
Документальный фильм профессионального путешественника Валерия Шанина о круговом маршруте на острове Ла Гомера.
Продолжение легенды о Нишанской Шаманке, ставшей основой для проекта Siberian Tales группы Nytt Land.
Выставку военной техники приурочили к 83-й годовщине парада, который состоялся 7 ноября 1941 г.