Эпоха «молчащих книг»

В новом эпизоде подкаста «Идеология в советском переплёте» глава фонда «Духовное наследие», книгоиздатель Леонид Полежаев и журналист Татьяна Шкирина говорят о книгах самой сложной и трагической десятилетки СССР - 40-х годах XX века. О чём писали в годы войны и какой «посттравматический синдром» получила отечественная литература?

- Леонид Константинович, 40-е годы ХХ века некоторые литературоведы называют «эпохой молчащих книг». Насколько, по-вашему, это справедливо?

- Скорее нет. Да, в эти годы было «изъятие» книг, авторов (если можно так выразиться), имена их известны, но тем не менее литература не снижала своего напряжения, которое было задано ещё Первым съездом союза писателей СССР, который проходил в Москве в конце лета 1934 года и, собственно, определил саму писательскую организацию (и литературу в стране) как государственное предприятие. И естественно, что всё творчество действующих авторов, поэтов, писателей и публицистов было встроено в ту модель государственных задач, которые стояли перед войной в 40-е годы и далее - уже в ходе войны. Это время - расцвет метода социалистического реализма. Сейчас, правда, не могут внятно разъяснить, что такое социалистический реализм, но мы, поколение, рождённое в 40-х годах, прекрасно понимали, что это и что за этим стоит. Жанровое разнообразие литературы сводилось к производственным романам и романам-эпопеям, посвящённым событиям, которые происходили в российской истории, допустима была и сатира, но такая «вегетарианская» или касающаяся заданных тем, каких-то конкретных заказов, потому что 30-е и 40-е годы - это старт развития бюрократического аппарата, который всё больше и больше проникал в ткань жизни всего общества, что в конце концов в 90-е сыграло со страной злую шутку.

- Если говорить о персонажах произведений 40-х годов, то можно ли выделить собирательный образ? Кто был героем этого времени?

- Прежде всего, это государственный человек, который ставит общественные интересы выше всего. Человек, обуреваемый всепоглощающей заботой о судьбе страны, государства и мирового пролетариата. В 40-е годы было много литературы о Красной армии, об исторических событиях, связанных с войнами, где мы всегда побеждали, так как приближающаяся война создавала запрос на такую литературу. Сюжет распространён был примерно такой: пролетариат угнетённой Европы ждёт победоносной Красной армии. Когда капиталисты развязывают войну, то Красная армия начинает свой освободительный поход и потом европейский пролетариат выходит из стен цехов заводов с пением «Интернационала» шагает навстречу советским войскам. Следуют объятия, дружба. Было такое настроение, что мы, Страна Советов - во главе угнетённого пролетариата, и мы рассчитываем на поддержку нашего союзника везде, и это обеспечит победу социализму, идеям марксизма и ленинизма в каждой стране. С какими цветами нас встречали - мы потом узнали, и я просто привёл этот в пример, чтобы пояснить, насколько наивным было восприятие внешнеполитической атмосферы, которое, в общем-то, даже в чём-то обезоруживало наш народ. Мы все думали, что нас любят и ждут. Когда мы в 41-м году столкнулись с лицом действующего фашизма уже на своей территории, то поняли, насколько нелепо выглядели все эти представления. Это что-то нам напоминает.

- Леонид Константинович, 40-е годы были тяжёлыми для всего мира, но мировая литература именно в эти годы пополнилась знаковыми произведениями. В 1940-м выходит «По ком звонит колокол» Хемингуэя, в 43-м - «Маленький принц» Экзюпери, 46-й год - «Хиросима» Джона Херси, в 47-м году - «Чума» Камю, а в 1949-м публикуют «1984» Джорджа Оруэлла. Кстати, читала, что первоначальное название этого произведения - «Последний человек Европы». Оруэлл писал его, тяжело болея туберкулёзом, и сам признавался, что именно поэтому получилось так мрачно. Американские СМИ называли антиутопию «своевременной, как предупреждение на бутылке с отравой». А что такого фундаментального, «солидного» предлагает советская литература? И как власть обращается с авторами в этот сложнейший для страны период?

- Ещё раз повторю: внедрено было в сознание нашего общества то, что война неизбежна, что мы столкнёмся с немецким фашизмом, и поэтому советского писателя или поэта нельзя поставить на место Эрнеста Хемингуэя или Герберта Уэльса. У них совершенно разный мир. У нас имелись авторы, которые могли создать не менее значимые для мира произведения. К сожалению, война сузила рамки литературного жанра и писательских возможностей. Заниматься поисками фантастических тем или философскими исканиями было некогда. Нужно было внушать людям оптимизм, надежду, веру в правоту своего дела. Именно эти установки характерны для литературы тех лет. В 41-м году Зощенко создаёт книгу «Перед восходом солнца». Её публикуют в 43-м, а через три года запрещают, хотя повод мне непонятен. Но дело не в этом, а в том, что Зощенко - это яркий классик советской литературы, а сама книга - хорошая, я её читал. Если уж сравнивать с коллегами из зарубежья, то если не называть Шолохова, Бека или Эммануила Казакевича, то кажется, что нам нечего им противопоставить. На самом деле есть что, и были в то время очень талантливые авторы, но выбор темы делает их произведения похожими друг на друга, потому что сама трагедия одномерна. Если говорить о творчестве Александра Твардовского, то это человек, который оставил особый след. «Василий Теркин» - это образцовый эпос. Талантливо, глубинно и настолько точно он открывает сущность русского человека, этого солдата, что даже Войнович, гораздо позже взявшись за своего солдата, не мог создать такой образ. Это на самом деле концентрированное выражение, если можно так сказать, типичного советского человека, одетого в солдатскую форму. Если попытаться вставить «Василия Теркина» в мировую литературную парадигму, то он во многом превосходит «Песнь о Нибелунгах» и многое из того, что издавна существует в зарубежной литературе. И вы знаете, когда читаешь произведения 40-х годов как военные, так и послевоенные, так сказать, лейтенантскую прозу - Бондарева, Васильева, Бакланова, то создаётся впечатление, что это одни и те же люди, только шагающие по разным страницам книг. У героев настолько схожие характеры и настолько силён образ, но что самое главное - они все не выдуманы. Герои их романов это не плод философского воображения. Авторы видели эти характеры своими глазами и показали их на страницах своих произведений.

- Наверное, так же, как и в 20-е все писали о революции, то в 40-е все писали о войне. Пафос советского искусства - это ненависть к захватчикам. В эти годы особым жанром стал очерк с места событий с призывом ненавидеть и гнать врага с территории. Мастерами этого жанра стали Эренбург, Шолохов, Симонов, Толстой. Вообще, на ваш взгляд, те очерки сегодня - это ценные литературные источники или макулатура?

-   Вообще, нужно сказать, что публицистика, особенно военная 40-х годов, по своей яркости, глубине, мне кажется, в чём-то даже превосходила большие жанры. В коротких очерках концентрированно выражалась тема какого-то эпизода или события, и можно было бы их развернуть в роман-эпопею. Мне кажется, что очерки военных и послевоенных лет с отголосками войны - это заготовки к какому-то очень большому и важному произведению, сродни «Войне и миру» Толстого. Пока Толстой наших дней не нашёлся. Симонов попробовал взять на себя эту роль в своём романе «Живые и мёртвые», но всё-таки и его творчество - это некие «заготовки». Я думаю, что в российской литературе ещё появятся авторы. Время отодвинуло эти события далеко, и они выглядят сейчас совершенно по-другому, и их гораздо легче анализировать. Мы больше знаем о войне, чем знали о ней в то время. Безусловно, лидером публицистики стал неистовый Илья Эренбург. Я не знаю, слухи ли это, байки, или правда, но говорят, что Гитлер устанавливал какой-то «приз», вознаграждение за уничтожение диктора советского радио Левитана, так же, как и за голову Эренбурга. Потому что страстность его просто невероятна и причём даже современна сегодня. Смотрите, сто лет почти прошло, сейчас я выдержку зачитаю из раннего очерка Эренбурга: «Я верю и знаю - она воскреснет, она просыпается. Этот маленький флажок трёхцветный перед моими окнами говорит о том, что вновь и вновь открыт для жаждущих источник русской культуры, питавший все племена нашей родины. Ведь не нагайкой же держалась Россия от Риги до Карса, от Кишинёва до Иркутска! Из этого ключа пили все, без него томились от смертной жажды…Чем труднее любовь, тем выше она, и чем сильнее будем все мы любить нашу Россию, тем скорее, омытое кровью и слезами, блеснёт под рубищем её святое, любовь источающее сердце». Смотрите, какие слова! Буквально как пули из обоймы.

- Ещё один из авторов-публицистов, например Леонов. Свои отдельные произведения он облекает в форму писем неизвестному американскому другу, которые опускает в «большой почтовый ящик мира». Он неоднократно подчёркивает, что гражданский долг автора - рассказывать всю правду, сколь бы жестокой и страшной она ни была. Кстати, он создаёт картину будущего, где в приоритете ценности, которые окажутся важными: культура и уроки истории. Тоже позволю себе цитату: «...Нет, культура не умрёт на земле. Залог этому, будем надеяться, - новый послевоенный мир и прежде всего вы, - граждане Советской страны. Мы чтим святыни и помним прошлое как грозный и нужный урок».

-   Насколько неистов Эренбург, настолько мягок и миролюбив Леонов. Он говорит о мире после войны, о зле, которое умрёт на всей Земле. Это вообще характерно для Леонова. Если бы он не написал «Лес», то, может быть, и его очерки не были бы такими.

- Кто из них в историческом контексте оказался правее, чья позиция ближе нашему менталитету?

- Я думаю, что, наверное, прав всё-таки Эренбург. Это в нашем характере! Но не могло же всё литературное полотно быть написано только такими яростными лозунгами! Жизнь многообразна: жизнь до, после и во время войны. Разные настроения, разные читатели и разное восприятие. В литературе тоже существовала система сдерживающих противовесов, которые в любом обществе должны быть. И тексты Леонова, наверное, это выражение определённой идеологической толерантности.

- А если говорить о публицистике Шолохова. У него же тоже достаточно героического пафоса в очерках?

- Шолохов «скуп». Он настолько вдохновенно выдохнул из себя «Тихий Дон» и «Поднятую целину», что запас творческой энергии у него остался невеликим. Заметны его очерки «На Дону», «В казачьих колхозах», «На пути к фронту» и ещё ряд можно назвать. Я бы отметил роман «Они сражались за Родину», но это уже другой жанр. Про это произведение много говорили и хорошего, и плохого, но оно до сих пор живёт на полках советской и российской литературы, он читаем, его никуда не деть. Хотя, я думаю, что экранизация «Они сражались за Родину» намного сильнее, чем сам роман.

- Мы подходим к теме крупных жанров. Вы уже сказали про «Они сражались за Родину», сказали про «Василия Тёркина», но есть ещё «Молодая гвардия» Фадеева, первый партизанский роман «Глубокое течение» Ивана Шамякина, широкую известность в первые годы войны получают писатели союзных республик, допустим «Священная кровь» узбекского писателя Айзека. Что вы скажете про эти произведения?

- Можно вспомнить о казахском поэте Джамбуле Джабаеве, у которого есть циклы поэм и стихов о военном времени. Они совпадают по своему смыслу с творчеством Айбека, Зарьяна, Абашидзе, Тихонова. Как не упомянуть поэтессу Алигер, в особенности произведения, связанные с темой погибшей девушки Зои Космодемьянской, - это то, что нужно было для возбуждения острой ненависти к оккупантам, к фашистам, пришедшим на землю и творящим там бесчинства. У Алигер кроме «Зои Космодемьянской» есть много значительных произведений. Здесь ещё Ольга Берггольц и её «Ленинградская поэма» и «Февральский дневник». Эти произведения, как громкий печальный колокол, они настолько отражают то, что происходило в 42-м и 43-м году, что по-другому не скажешь. Она - певец той ленинградской трагедии, которую переживал этот город. Алексей Сурков, Вера Инбер, Илья Сельвинский и их циклы тоже нужно принять во внимание.

- Эти авторы, конечно, не на слуху. На самом деле, для массового читателя, эти фамилии возможно никогда не звучали.

- Да, не на слуху. Следует ещё и Светлова назвать. Он всё-таки более известен и тоже находится в этом ряду.

- А если говорить про то, что чувствуют авторы, которые создают эти произведения. Понятно, что мы не можем заглянуть в их головы, но эти патриотические настроения, произведения, полные любви к Родине, полные ненависти к оккупантам. Насколько, по-вашему, они искренние? Потому что мы все помним, что Хармса сгнобили за его упаднические настроения в отношении блокадного Ленинграда. Если неверие в победу на государственном уровне пресекалось, то, получается, у авторов не оставалось выбора?

- Вы знаете, я, пожалуй, перечитал всё, что касается периода 40-х годов. Понятно, что кто-то выполнял редакционные задания, но они все были фронтовыми журналистами, никто не сидел на даче в Переделкино и придумывал там батальные сцены. Они все фронтовики, были в действующих частях и всё видели. Я думаю, что многое то, о чём они хотели бы сказать, просто нельзя было напечатать. Ужас войны, перемалывание сотен и тысяч людей - это тяжёлая тема. Задача была не испугать, а поддержать тот патриотический подъём, который переживало общество. Они жили в это время и не могли быть неискренними, просто знали чуть больше, что-то сознательно умалчивали. Но боль за свою страну они чувствовали и переживали это искренне.

- Леонид Константинович, а о чём нельзя было говорить в этих книгах? Что пресекалось? В произведениях всё равно война показана ужасной, страшной, то есть это не только героический подвиг нашего народа, но и нестерпимая боль. Но что оставалось запретным?

- Много было запретных тем. Разве можно было заострять внимание в литературе на тяжёлых годах войны 41-42-м? Было огромное количество разгромленных войск, пленных. Нельзя было говорить о бездарности командиров, которая, безусловно, была. Сейчас, оценивая те военные действия, эксперты говорят о многих ошибках командования - людей, которые руководили операциями. Если бы всё это появлялось на страницах газет, журналов или очерков, то вряд ли бы это усилило боевой дух и солдат, находящихся на фронте и в тылу. Военный тыл - это вообще неспетая песня. Нет ещё певца, который бы внятно выразил роль и настроения тыла. Вот мы (Общественный фонд «Духовное наследие» совместно с Фондом «Возрождение Тобольска» - прим. ред.) делали пятитомник «Сибиряки и Победа», основанный исключительно на воспоминаниях работников тыла. И, вы знаете, ещё неизвестно, кому было тяжелее: людям на передовой или голодным рабочим, стоящим у станка. Это ещё нераскрытая тема. Вызовет ли она какой-то интерес в будущем или нет, неизвестно. Но, повторюсь, чем дальше время отодвинет события, тем больше мы узнаем. Например, о войне 1812 года мы знаем пока гораздо больше, чем о Великой Отечественной войне, но это не говорит о том, что это останется скрыто. Всё увидит свет и найдёт своих авторов.

- В литературе 40-х годов происходит расцвет так называемых мобильных жанров. Мы уже поговорили про очерки как поджанр публицистики, но есть ещё лирика и песня. Это тоже политзаказ или это то самое искренне литературное движение снизу?

- Здесь два встречных равноценных движения. Эти процессы шли параллельно. Официальных, если можно их так назвать, авторов-песенников называли «воины Ташкентского фронта». Всё потому, что они все в эвакуации находились в Ташкенте, их так иронично называли, хотя для фронта они делали многое, поддерживая тот дух, пафос и оптимизм. Были созданы такие шедевры, которые до сих пор заставляют каждое сердце отзываться. Это вечные произведения. Жанр снизу - это солдатские песни и шутки, которые тут же рождались и могли тут же умереть вместе с автором, но часто продолжали жить и передавались из уст в уста. Этот жанр не закончился с этой войной. Второе рождение этого солдатского жанра проявилось в Афганской войне. Смотрите, сколько Афганская война дала авторских песен, которые до сих пор пользуются популярностью.

- Ещё одно из явлений 40-х годов - это фронтовые театры. Это выстраданный досуг или это общественно-политическая трибуна? Что вообще происходит в драматургии и какая там идеология?

-   То же самое. Думаю, что подходы государственного идеологического механизма были одинаковы ко всем. И от литературы, и от театра требовалось одно - правильная подача тех событий, которые происходили на фронтах. Хотя, вот пьеса Корнейчука «Фронт», которая продержалась на сцене больше года. Она была написана под впечатлением от наших военных неудач 41 года. Решились назвать многие слабости и причины, даже удивительно. Что касается гастрольных поездок театров по фронтам, то это была очень серьёзная в организационном смысле и значимая по своему содержанию работа. Это, безусловно, было большое событие, важное во всех отношениях. Солдаты, сидевшие в окопах, приехавшие из далёких деревень необъятной страны, видевшие только на экране этих актёров, теперь видят их вживую. Это вызывало необыкновенный душевный подъём у людей. Популярность военных гастролей была невероятная.

- Драматург Арбузов организовал фронтовой театр под названием «Арбузовская студия», который после войны закрылся. Ещё из того, что происходит в драматургии: в стране было создано много подобных театров - одни ставили Погодина спектакль «Ленин» по пьесе «Человек с ружьём», другие «Кремлёвские куранты». В 43-м Шварц написал пьесу «Дракон». После постановки пьеса была запрещена в связи с изображением в иносказательной форме образа тирана в виде дракона, творящего насилие, к которому настолько привыкли, что для людей это становится нормой жизни. В финале дракон побеждён. Отдельные исследователи считают, что дракон - это тоталитаризм, другие, что видят историю о фашизме.

- Я думаю, что люди, которые наблюдали за содержательной частью произведения, проще говоря, цензоры, были очень осторожны. Не очень сведущий человек, который как следует не знаком ни с собственной, ни с вражеской идеологией, мог легко перепутать местами, поэтому, я думаю, что здесь понятны соображения, по которым «Дракон» прикрыли. Вообще многие вещи не проходили цензуру, не отвечая тем патриотическим качествам, идеологическим установкам и т. д. Это необходимая предосторожность на войне и в фронтовой реальности. Должен сказать, что я много читал мемуарной литературы нашего противника и скажу, что немцы в 40-х действовали точно так же. Абсолютно. Это были два абсолютно одинаковых подхода: те же фронтовые театры, та же подчинённость идеям фашизма в литературе, публицистике. Здесь ещё нужно понять, кто у кого учился.

- То есть, я правильно понимаю, что на войне, с точки зрения идеологии, рефлексия, инакомыслие, разрешение сомневаться в себе - это вредоносно, потому что этой неуверенностью заражаются читатели и, соответственно, формируются общие упаднические настроения? То есть правитель должен обеспечить веру?

- Конечно. На войне человек должен быть лишён каких-либо сомнений. Он должен быть абсолютно убеждённым в правоте дела, за которое он борется и умирает. По-другому просто не получится. Когда исследуешь вот эту идеологическую и пропагандистскую работу, которая велась во время войны, во главе которой стоял секретарь ЦК Щербаков, то понимаешь - это очень талантливая работа. Тут сейчас принято приводить в пример пропагандиста Геббельса, но он много орал, а Щербаков был немногословен, но очень эффективен.

- Если говорить о литературе послевоенного времени, то есть конца 40-х и начала 50-х, то многие литературоведы говорят о том, что это период борьбы с инакомыслием, что значительно обедняет культурную жизнь страны. Последовал целый ряд партийных постановлений. В период с 44-го по 46-й год Зощенко, например, написал комедию «Парусиновый портфель», по которой состоялся спектакль «Двести раз за год». После 46 года Зощенко занимается только переводами, а в 46-м его вообще запрещают и, по мнению многих авторов, как раз за оглушительный успех у читателя. Что вообще происходит в это время?

- Да, действительно, это всем известная эпопея, связанная с критикой журналов «Ленинград» и «Звезда», но, на мой взгляд, - это неоднозначное событие. Вообще, после войны вновь усиливается репрессивный аппарат во всех сферах советской жизни. Снова начинается чистка литературных рядов. Мы победили, но мы побывали там, где не надо быть. Миллионы людей увидели другой мир, другую страну, другой уклад и характер поведения людей в поверженной Европе. Ведь многим казалось, что вознаграждением за эту победу должны стать какие-то блага, какое-то потепление, ведь позже родилась «Оттепель» Эренбурга (если немного забежать вперёд к 50-м годам). Это как раз было выражением тех надежд. Солдаты надеялись, что будут распущены колхозы. И, кстати сказать, это не придуманный, а фиксированный факт, что политруки в окопах говорили солдатам, что жизнь будет лучше, колхозы будут распущены, будет возвращена земля и т. д. Это всё было сделано для того, чтобы поднять мотивацию этих людей, что они воюют не только за коммунизм, а за свою землю, которая к ним вернётся. Это всё было. Безусловно, существовала такая определённая расслабленность у советской интеллигенции, прошедшей войну, получившей в сложные годы относительную свободу в своём творчестве, люди рассчитывали на то, что этот курс продолжится. Великий Сталин понял, что свободу нужно «прибирать», иначе далеко зайдёт.

- Вы про это знаменитое сталинско-ждановское постановление, по которому и Зощенко «выписали» аполитичность, и Ахматовой было запрещено писать «безыдейные салонные стихи», которые испортят молодёжь?

- Да, стояла задача прибрать, вернуть, и она была выполнена. Послевоенная литература уже вернулась в ту государственную вертикаль, которая была определена идеей социалистического реализма и отвечала сугубо партийным задачам построения советского общества.

- Если говорить о каких-то недооценённых произведениях того времени, то чтобы вы выделили?

- Я выделил бы Пришвина. Он вообще мало оценен, но его любить можно только за одну фразу, которую он после войны высказал в своих мемуарных очерках, что-то вроде: «наши произведения из редакции выходят, как хорошо подстриженные клиенты». Хорошо «подстригали» не только Пришвина, хотя он был человеком абсолютно аполитичным, и тем не менее и у него находили. В конце концов удалось вернуться из такой фронтовой вольности, необходимой в период войны и явно неуместной в период восстановления послевоенного. Литературу партия хотела видеть другой.

- Другой, да. Вот, например, трагедия семьи в войне - это содержание неоценённой поэмы Твардовского «Дом у дороги» и, допустим, рассказа Платонова «Возвращение». Его, по-моему, сразу запретили после публикации в 46 году.

- Наступило другое время, другие задачи. Появились другие романы, появился «Кавалер золотой звезды», романы Елизара Мальцева и многое другое, что соответствовало. Акцент был на идеологизированную литературу, отличавшуюся от военной. Хотя лейтенанты продолжали гнуть свою линию - и Василь Быков, и Бакланов, и Бондарев показывали то, что война не умерла в их душе. Она жила в них, по сути, до конца их дней. Возьмите любой роман Бондарева, и он всё равно связан с этими событиями.

- Леонид Константинович, давайте подводить итоги. Итак, какую ценность всё-таки представляет собой литература сороковых годов XX века? Чему она нас учит? И если вкратце выделить основные идеологические черты, то какие они?

- Она отражает ярко, недвусмысленно события того периода. Ей можно верить. Трудно поверить в того же «Кавалера золотой звезды» - появился другой «жанр», в который хотелось верить, интересно читать, фантазировать, но который не имел ничего общего с реальной жизнью. А вот литература военных лет это, по сути дела, фотография той жизни: гражданской и военной, иллюстрирующая будни страны и её народа. И хотя эта фотография чёрно-белая (если не сказать - негатив), но в этом, может быть, и есть главное преимущество.

- Давайте по традиции посоветуем книгу, обязательную к прочтению из этого периода.

- Тут трудно даже посоветовать. Читатель сам должен поискать то, что ему нравится. Для меня - это симоновская литература, те же «Живые и мёртвые» всё-таки очень приближены к реальным событиям, ещё романы Бондарева «Тишина», «Батальоны просят огня». Вообще, можно назвать гораздо больше, я слишком много прочитал. Мне трудно выделить что-либо.

- Спасибо большое, Леонид Константинович, за интересную беседу. В следующий раз мы поговорим о литературном наследии Советского Союза в пятидесятые годы ХХ века.

Фото: Илья Петров