Президент фонда «Духовное наследие» Леонид Полежаев и журналист Татьяна Шкирина обсуждают литературу 50-х годов XX века. Как изменился идеологический курс после ухода из жизни Иосифа Сталина, какие произведения передавали атмосферу нового времени, что менялось во внутреннем мире книжных героев и как постепенно «недискуссионное» становилось «дискуссионным».
- Леонид Константинович, сегодня в центре нашего внимания 50-е годы XX века. В прошлом выпуске мы говорили о том, что после войны «гайки закрутились», творчество, в том числе и литературное, стало более подконтрольным цензуре. Что приносит в идеологическом и культурном контексте СССР середина века?
- 50-е годы - это очередной переходный период. Конец «эпопеи» с результатами идеологической борьбы 30-х и 40-х годов, когда мы лишились очень многих имён, и новый этап послевоенной литературы, принёсший определённую конвергенцию оставшихся известных литераторов и нового поколения авторов, которые прошли войну, вынесли её на своих плечах, и для которых тема пережитого в сражениях и послевоенной жизни стала основной сюжетной линией в их произведениях. Понять, что происходило с литературой, конечно, невозможно, рассматривая её вне контекста состояния общества. Что занимало умы? Это и послевоенное устройство, это и восстановление страны, очень мощный социальный подъём, ощущение себя победителями, чувство, распространявшееся буквально на все поколения, начиная от мальчишек, бегающих с деревянными автоматами, и кончая фронтовиками, понимающих значимость своей роли и той жертвы, которую принёс весь народ и каждый человек в отдельности. Этот настрой шёл в ногу с теми политическими и социальными тенденциями, которые были связаны совсем не с литературой. Этот период - время борьбы с буржуазной лженаукой, борьбы советской биологической школы с западной, с вейсмонизмом-морганизмом, то есть с тем, что составляло так называемый генетический прогресс. На старых технологиях, не продвигая развитие, невозможно было прокормить человечество. Если сегодня в обществе всё народонаселение чувствует себя в продовольственном отношении достаточно комфортно, то мы обязаны именно этому прорыву, реформам в генетической науке, аграрном секторе. Основатель этой генетической реформы Николай Вавилов погиб в начале 40-х годов и основным корифеем стал академик Лысенко, у которого была своя теория производства сельскохозяйственной продукции и генетической науки. Она напрямую расходилась с западной теорией. Мы помним про «продажную девку империализма». Ну кто победил в конечном итоге, мы с вами тоже знаем. Наконец, кибернетика. Результаты той «борьбы» с кибернетикой мы уже в 20-х годах XXI века ощущаем на себе, - мы не в состоянии сами сделать компьютер, телефон и так далее. Вот какие отдалённые последствия совершённых ошибок на каком-то этапе научно-технического прогресса! Это всё начало 50-х годов. Наконец, возвращение к репрессивной политике, близкой к довоенному периоду, знаменитое «Дело врачей», которое закончилось только со смертью Сталина. Безусловно, в идеологическом и политическом плане литература не могла остаться где-то в стороне. Возникали серьёзные противоречия в самой творческой среде, между литераторами старой школы и новой порослью. Сказать, что кому-то из них отдавалось предпочтение, нельзя. Достаточно вспомнить знаменитое выступление Жданова на Пленуме ЦК ВКП(б), затронувшее редакционную политику журналов «Звезда» и «Ленинград». Снова возникли критические статьи в адрес Зощенко, Ахматовой и ряда других авторов. Новые литераторы тоже почему-то властью не жаловались, причём даже те, которые только-только вступали на литературное поле, с именами которых читающая публика ещё только знакомилась, которые станут значимыми только через 10-20 лет. Поэт Борис Слуцкий, который в 1953 году ещё был малоизвестен, выразил это такими словами: «Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны. Захлёбываясь от ностальгии, от несовершённой вины, я понял: иные, другие совсем не такие нужны». Какие были нужны - понятно, но тем не менее даже в этих условиях рождалось своё новое лицо советской литературы, в котором появились незнакомые черты, явно связанные с влиянием войны, пережитого и виденного - в стране и за рубежом. В целом, в это десятилетие литература качественно подросла, и эти большие раны, которые были нанесены интеллектуальному сообществу до войны, стали затягиваться. Неслучайно этот период называют Бронзовым веком русской литературы. Конечно, такой рубежный период, который определил и новый вектор в сторону оттепели, был связан с уходом из жизни Иосифа Виссарионовича Сталина. В марте 1953 года возник такой, как сказали бы сегодня, «либеральный тренд». Не сказать, что это был какой-то рывок или резкий старт - пока что это были всего-навсего признаки «потепления». В настоящее литературное движение они вылились уже в 60-х годах.
- Леонид Константинович, если говорить о мировой литературной парадигме 50-х, то именно в эти годы выходят культовые книги. 1951 год - «Над пропастью во ржи» Джерома Сэлинджера, 1952 год - «Старик и море» Хемингуэя, 1953 год - «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери, 1954 год - «Властелин колец», 1956 год - «Падение» Альбера Камю. Что может противопоставить этим, безусловно, известным на весь мир книгам советская литература?
- У Эрнеста Хемингуэя есть куда более сильные произведения - роман тех же лет «Там за рекой в тени деревьев». Книга очень значимая, очень зрелая. Если молодой Хемингуэй (достаточно вспомнить «Прощай, оружие!») порывистый и категоричный, с таким рубленым и «клиповым» изложением, то здесь, наоборот, видна зрелая авторская серьёзность. Что могла противопоставить советская литература? Ну, такого соревновательного процесса не было, потому что в границах Советского Союза об этой (сегодня культовой, а тогда - просто современной) литературе ничего не было известно. Все переводы Сэлинджера и Хемингуэя попадут к советскому человеку в руки гораздо позже. Поэтому мы шли одной дорогой, но параллельно: не видя друг друга, не толкаясь, и не задевая локтями. Правильно, наверное, считать, что советская литература имела свои корни, не связанные с подражательством или ремейкерством каких-то тем, которые звучали в романах зарубежных писателей. То есть это был свой путь, абсолютно свой. Первое, что я назвал бы, - это Илью Эренбурга с его «Оттепелью». Разное отношение к этому автору и произведению. Вообще, романтическая литература - это не его жанр. Он публицист он всё-таки выдающийся. По крайней мере, в советской литературе. Ни до, ни после Эренбурга таких фигур не было: настолько ярких, острых, бескомпромиссных. Мы говорили о его очерках в прошлый раз. А «Оттепель» - это попытка обозначить начало чего-то большого, каких-то знаковых изменений в жизни всего советского общества в послесталинский период. Ну и, конечно, в самой литературе. Если ещё «побродить» по литературному цеху 50-х годов, безусловно, нужно говорить о творчестве Константина Паустовского. Он был одним из любимых писателей того поколения. В казённом мире литературы он был «островом для души». У него хороший русский язык, язык, который ещё он, наверное, взял из Киевской гимназии, которую оканчивал вместе с Булгаковым. Он, может быть, и наполнил бы своё творчество какими-то острыми социальными темами, но он знал, в какое время живёт и поэтому вдохновлялся природой. Все его произведения пропитаны романтизмом. Видимо, это было в его характере. Пожалуй, единственное исключение - «Кара-Бугаз», где он касался экологической темы проблемы Каспия. Я и сейчас его читаю, с Паустовским отдыхаешь. С ним просто куда-то уходишь в какой-то очень добрый, честный и красивый мир. Ольга Берггольц, Асадов, Фазиль Искандер, Александр Гельман, Людмила Петрушевская, Вера Кетлинская, совсем забытый Тимур Кибиров, лирический герой которого успокаивает всех (и самого себя) таким примерным тезисом «авось проживём понемножку». Я думаю, актуальная тема, так что Кибирова надо вспомнить и цитировать. Следует сказать о «Фантастической повести» Чубарова, если из юношеской литературы я бы отметил «Королевство кривых зеркал».
- Кстати, да, в 51-м году выходит фантастическая повесть Виталия Губарева, известного в основном как автора биографии Павлика Морозова, но в его «Королевстве кривых зеркал» увидели чуть ли не политический контекст.
- Поскольку советский читатель был научен читать между строк, он был профессиональным междустрокистом. Я сам был такой же. Во всём виделся политический подтекст. То есть, что ты хотел, то ты мог увидеть и прочитать. Я думаю, что, может быть, здесь какие-то элементы есть, но это не протестная вещь, не сравнивающая две политические системы, как стороны одной медали. Я имею в виду германский национал-социализм и советский социализм. Но это моё мнение, может, кто-то думает иначе.
- Финский литературовед Бен Херман писал, что «с одной стороны, книга вызывает ассоциации с фашистской диктатурой, где воля рабочего народа жёстко подавляется, а с другой стороны, кривые зеркала, столь откровенно искажающие действительность, можно толковать как пародию на советскую систему пропаганды».
- Ну, финну виднее, конечно. Может, он хотел видеть какие-то проблески антисоветизма в советской литературе. Это произведение было читаемо, по нему сняли очень хорошую сказку, любимую советскими детьми.
- Леонид Константинович, именно в это десятилетие, в 50-е годы XX века вы сами превращались из подростка в юношу. Отойдём на минуту сейчас от идеологии и высоких смыслов. Вспомните, какие книги вас окружали в тот период, что читали сверстники, учителя, родители и за какой литературой шла охота?
- Я не знаю, что читали учителя. Думаю, немного читали. У меня очень конфликтная была школьная жизнь как раз на почве литературы и истории. Читал я постоянно, по крайней мере, прочёл всё, что мог взять в Исилькульской районной библиотеке. В библиотечных фондах, конечно, ничего «лишнего» не было. Зато было очень много приключенческой литературы (которую, думаю, сейчас, когда мы говорим о патриотическом воспитании молодёжи, нелишне было бы издавать), причём добротная такая - о путешествиях русских мореплавателей: Головнина, Невельского, Крузенштерна на Антарктиду, Дальний Восток. Романтика парусного флота - рассказы Станюковича, или ныне забытый советский писатель Штильмарк. Я думаю, что если бы эти книги и сейчас появились на полках, то они бы были востребованы. Во всяком случае, моё поколение, мои ровесники, мы все увлекались этим, обменивались книгами, читали, спорили, и это воспитывало. Военной литературы было очень много. Причём она была изложена беллетристическим, понятным языком, и чувствуется, что это литература ещё не поздних времен, когда в политотделах писали мемуары маршалам. Это были воспоминания участников партизанского движения: Ковпак, Фёдоров, Руднев. Вот такие имена. Они были очень популярны, и это была на самом деле добротная литература. Ну, и из литературы XIX века на библиотечных полках был понятный набор: Пушкин, Тургенев, Толстой, Некрасов. И все они, разумеется, «боролись с буржуазиями», каждый по-своему.
- Мы уже коснулись предстоящей оттепели, но если поговорить о последних годах жизни Иосифа Сталина, то как ухудшающееся самочувствие вождя влияет на обстановку в кругах творческой интеллигенции? Усиливается ли цензура или, наоборот, в предчувствии неизбежной смены власти происходят «раздрай и шатания»?
- Нет, никаких раздрая и шатаний не было, я этот период уже осознанно помню. Как-никак мне было 13 лет, уже 14-й год шёл. Когда Иосиф Виссарионович ушёл в мир иной, я был начитанным подростком, изучавшим все газеты, которые только выходили. Всё, что можно было читать, проходило через мои руки. Ничего не предвещало. Власть укреплялась, её авторитет рос. Жёсткость власти усиливалась, но это понятное желание - погасить ту «вольность» миллионов солдат, одетых в военную форму, участвовавших в войне, побывавших в странах Европы и что-то принёсших оттуда, в том числе зрительные образы западного уклада жизни. Это было предметом забот партийной идеологии, причём забот немалых. Мы немного говорили уже об общем климате 50-х годов, добавлю, что в это же время разворачивалось дело военных, даже маршал Победы Жуков был буквально на грани ареста. Большое количество военных генералов, маршалов были репрессированы, посажены в тюрьму. Видимо, власть побаивалась вот этих решительных и бескомпромиссных людей, прошедших войну, носящих этот ореол победителей и способных на всё. Что-то уберегло Жукова от репрессий, хотя он был понижен в должности, сослан в Одесский округ, исключён из членов ЦК. Было арестовано большое количество людей из его окружения, включая даже самых близких его друзей.
- В начале 50-х то и дело возникают конфликты между патриотической и либерально-западной группировками писателей. В 52-м году выходит роман «За правое дело» Василия Гроссмана, и изначально он получает положительные рекомендации. Хорошие рецензии выходят в журналах «Огонёк» и «Молодой коммунист». В Союзе писателей в секции прозы ему дают довольно высокую оценку, говорят о том, что опубликован «замечательный роман», и эта секция единогласно выдвигает его на Сталинскую премию. В январе 53-го года «Литературная газета» хвалит роман и относит его к крупным произведениям века. Но неожиданно всё меняется. Февраль того же 53-го года, и «Правда» публикует материал Бубённова о романе Гроссмана «За правое дело» (якобы эту рукопись читал сам Сталин и рекомендовал к публикации). И там говорится, что роман этот не такой замечательный и в его оценке массово ошиблись. Как такое могло быть? Между «замечательным романом» и «ущербным произведением» - путь в одну неделю?
- Мы не так далеко ушли от 50-х годов, они на памяти. На самом деле, если ты берешь в руки Гроссмана, то не может не возникнуть положительного мнения об этой работе, о чём и высказались многие - и «Огонёк», и «Молодой коммунист», и в Союзе писателей, но были и «патриоты» так называемые. Всё зависело от того, кто прочитал. Твардовский прочитал, ему понравилось, но Бубённову не понравилось, потому что «За правое дело» Василия Гроссмана и «Белая берёза» Бубённова - это разнополюсные произведения.
- То есть, зависть?
- Элементарно. И следующий его роман «Кавалер золотой звезды» - это чисто конъюнктурное чтиво, редакционный заказ. Просто человек пишет о войне, в которой нет войны.
- В самой пикантной ситуации оказался Симонов, который как главный редактор был вынужден опубликовать в «Литературной газете» за месяц две разных рецензии…
- Я уже говорил о том, что Сталин действительно следил за творчеством, он читал книги. Ему не просто там справки и выписки приносили. Видимо, эта статья Бубённова как-то к нему попала. Возможно, она была заказана, сейчас об этом никто не узнает. Но когда глава государства отрицательно высказывается о романе, здесь нет вариантов. Или изменить своё мнение, или… «или». Поэтому удивляться не надо, что Константин Симонов изменил своё мнение, и здесь он не был одиноким. Здесь мы просто акцентируем внимание на Симонове, поскольку он более известен публике. Мы можем назвать ещё десяток таких фамилий, которые уже забыты и ничего никому не говорят. Не мог редактор «Литературной газеты», писатель, поэт, находящийся буквально на пике литературной и политической славы, член ЦК партии просто ошибиться в качестве произведения Гроссмана. Но в том, что в своём первом прочтении он был прав, мы убедились позже, в 90-х, когда в печати появились многие запрещённые книги, и Гроссман стал доступен всем. Стало понятно, что это одна из самых правдивых историй о войне, войне такой, какой она на самом деле была.
- В это же время, по-моему, у Шолохова возникают трудности с публикацией романа «Они сражались за Родину». Несколько глав напечатали в 49-м году, но потом дело застопорилось. Уговорили сначала написать вторую книгу романа «Поднятая целина». Вот, Шолохов её писал-писал, и осенью послал несколько глав романа в газету «Правда» с просьбой напечатать. В 53-м году эти главы переслали Хрущеву. Главный редактор написал сопроводительный текст, я так понимаю, отчитываясь перед вышестоящим руководством: «За эти дни я имел несколько бесед с Шолоховым. Он настойчиво просит опубликовать в «Правде» весь присланный им отрывок романа (126 страниц). Со своей стороны, считаю опубликование всего указанного текста в «Правде» нецелесообразным. В настоящее время партия и правительство рядом крупных мер поднимают роль и значение руководителей колхозов, вожаков социалистического труда. Одна из задач художественной литературы состоит в том, чтобы создать вокруг передовых деятелей колхозного строя ореол славы, почёта и уважения. Между тем в представленных главах романа Шолохова председатель колхоза Давыдов, впрочем, как и секретарь ячейки, на протяжении всех 126 страниц пока ни одну минуту не работает. Он то томится любовной страстью к Лушке, то выслушивает всякие уголовные романы, то размышляет о влюбившейся в него Варе, а на полевую бригаду он выезжает не для дела, а под давлением томящих его чувств. Многие части с точки зрения художественной формы сделаны хорошо, но вместе с тем представленные главы, густо насыщенные натуралистическими сценами и даже эротическими моментами».
- У Михаила Александровича после «Тихого Дона» туго шли два его известных романа, были ещё несколько рассказов, тоже мало выразительных. Первая часть «Поднятой целины» отличается ценностью какой-то, но что касается его второй части или произведения «Они сражались за Родину», - это вещи, конечно, довольно слабые. Претензии Шолохова были понятны, он всё-таки уже был классик к тому времени и считал, что всё, что выходит из-под его пера, гениально и заслуживает публикации на первых страницах журналов и газет. Но на самом деле это было не так. Тут другое интересно. Внутрилитературная борьба, которая характерна для 50-х годов, уже после смерти Сталина. Фадеев, Сурков, Симонов написали записку от Правления Союза советских писателей в ЦК КПСС «О мерах секретариата Союза писателей по освобождению писательской организации от балласта» и направили её Хрущёву. В записке говорилось о 150 писателях, которые по разным причинам совершенно бесполезны Союзу, но пользуется всеми его привилегиями. Что это? Или это внутривидовая борьба, или на самом деле Союз писателей был засорён малозначащими и не очень талантливыми авторами.
- Я где-то читала, что всё сводилось чуть ли не к борьбе с евреями внутри союза? Нет?
- Евреи, как всегда, оказываются крайними. Трудно здесь сказать, какие мотивы были, но интересен сам факт этой борьбы внутри Союза писателей, который был государственной организацией. Она была идеологизированная, отвечающая всем вопросам культурной и смысловой политики партии. Как откликнулась на это власть, было понятно. Конечно, уход из жизни Сталина во многом изменил климат во всей писательской среде. По крайней мере, может быть, исчез страх, но от этого идейная направленность и тематическая заданность с литературы сняты не были. Она оставалась главным идеологическим инструментом и рупором для политики партии и правительства.
- Кстати, про Хрущева говорят, что он всегда и всюду расставлял своих людей, тасовал кадры. Это как-то влияло на культуру и идеологию?
- Ну было бы странно, если бы новый руководитель не расставлял кадры по своему усмотрению, по своему доверию. Это вряд ли тот вопрос, который нам следует обсуждать. Пришёл Хрущев, он формировал свою команду, руководствуясь своими представлениями в меньшей степени о литературе, сколько об экономике, аграрной политике. Центром внимания Никиты Сергеевича была прежде всего аграрная политика. Литературой уже занимался Секретариат ЦК, и, как я помню, тогда Поспелов был главным в ЦК по идеологии, а ближе к шестидесятым был такой очень одержимый и энергичный, убеждённый партийный деятель Ильичёв. Вот как раз оттепель 60-х годов пришлась на его период деятельности.
- В конце 53-го года в журнале «Новый мир» публикуют статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», и она вызвала горячие дискуссии. Речь в ней идёт о наболевшем. Статья была призвана разбудить свободолюбивый дух писателя и режиссёров, художников, музыкантов и напомнить им о необходимости искренности в искусстве, о правде и непосредственности. Ну и о том, что именно эти качества всегда были движущей силой русского и мирового искусства. Но почти сразу в «Литературной газете» появляется статья господина Василевского «С неверных позиций», где говорится, что таланты и искренность - это хорошо, но главное - это идейно-художественное качество. Я так понимаю, из-за этого Твардовский потом потеряет пост главреда «Нового мира»?
- Этого могло быть достаточно для того, чтобы потерять должность. Всё-таки журнал «Новый мир» был одним из главных рупоров идеологической работы партии. Каждая страница этого журнала, прежде чем выйти в свет, просматривалась через все увеличительные стёкла. Твардовский публикует статью Померанцева. Я помню эту статью. Понимаете, это в канун 54-го года, это уже, что называется, советская литература «беременна» свободой. Появлялись вот такие искры вроде статьи Померанцева, и, безусловно, консервативная часть партийного аппарата, которая следила за идеологической чистотой в литературе, не могла оставить без внимания эту статью. И то, что Твардовский пострадал от этого дела, совершенно понятно.
- Вместо него пришёл Симонов (вернее сказать, вернулся), и он выпустил программную статью «О дискуссионном и недискуссионном». Главная мысль этой статьи была в том, что «искренность нужна, но только на основе идеологии коммунистической партии.
- Симонов как вновь пришедший редактор, должен был расставить точки. Он это и сделал. Думаю, что, наверное, это было не столько его желание и мысли, сколько установка идеологического отдела.
- Всё равно получается, что смена власти приносит какую-то грязную грызню и бесконечные битвы за влияние, в том числе и в сфере чистого творчества. Вы уже упоминали о Эренбурге. Как раз термин «оттепель» вошёл в обиход после публикации этого произведения в журнале «Новый мир». Я читала, что критики находили это произведение пустым, хотя оно было очень новым для своего времени и по стилистике, и по теме, да и по герою, который наконец-то не только был готов порвать на себе рубашку за дело партии, но и, так сказать, не «обламывался» посмотреть вглубь себя, в свой внутренний мир. Вот, кстати, наш современник Дмитрий Быков (признанный Минюстом иностранным агентом) в своей лекции 2016 года констатировал, что «от повести Эренбурга «Оттепель» ничего, кроме названия в литературе не осталось». Он признавал справедливость критического разноса 54-го года. Что думаете вы?
- Быков - интересный писатель, публицист, но это всего лишь Быков и его частное мнение. Во-первых, Быков не жил в 54-м году. Он не знает этого периода, прежде чем оценивать повесть Эренбурга «Оттепель» в таких категориях. Ну я посоветовал бы вот сейчас нечто подобное написать. На самом деле «Оттепель» не обладает высоким художественным достоинством, я уже говорил об этом, но она, если образно сказать, прорубает какую-то глухую стену, через которую начинает проникать свет и идёт какой-то другой воздух. А если ещё заглянуть в эту щель, то просматривается контур каких-то новых людей. Повесть сделала своё дело, о ней очень много говорили тогда.
- Кстати, полемику вокруг этой повести литературоведы рассматривают как поворотный момент в истории русской литературной критики…
- Это было нечто. Не неделю, а буквально несколько лет шла полемика вокруг этой повести!
- И самому Эренбургу дали оправдаться. Я читала, что он тоже мог сказать свое слово, в отличие от сталинской традиции, где если тебя назвали бездарным, то ты должен с этим молчаливо согласиться и отойти в сторону, чтоб не сделать себе ещё хуже. Здесь, собственно, появился другой вариант. Возможность как-то защитить своё произведение, своё видение.
- Мнения разные могли быть, но роль, которую сыграла эта повесть, умалить её нельзя. Если «Оттепель» можно найти где-то и перечитать сейчас, то я думаю, что она даже сегодня покажется очень интересной. Я до сих пор помню трепет, с которым я брал в руки эту книгу.
- Так, Бронзовый век русской литературы, признаки предстоящей оттепели, начало дискуссий, будущие известные на весь мир советские шестидесятники, которые только проклёвываются и выходят к своим читателям. Можно ли теперь наконец сказать, что советское искусство стремится отражать жизнь? И вообще, каковы главные мотивы и темы произведений?
- Нет ещё. Сказать, что литература того времени объективно подходит к освещению настоящей жизни, социального состояния общества, ещё нельзя. Но на этой лестнице она как бы уже шагнула на первую ступень. И как всегда, вот такие вещи начинаются с самых знакомых и самых, я бы сказал, трепетных тем, связанных с несчастьем, с горем, с видимым и таким понятным читателю своего времени. Это, конечно, война. Ну, что такое 54-й год и 45-й год, 10 лет, как кончилась война - это ничто в масштабах одной человеческой жизни. Это ещё незажившая рана. Представьте себе, сейчас мужчины любят ходить в форме военной, маскировочной, они так на охоту ездят, а тогда все мужчины ходили в шинелях и гимнастёрках. Эти солдатские бриджи, кирзовые сапоги, гимнастёрки, - это внешний вид среднестатистического жителя страны 50-х годов. «На нём защитна гимнастёрка, она с ума меня свела», - даже песня такая была. Появляются ещё очеловеченные такие произведения: фильм Бондарчука «Судьба человека», «Летят журавли» Калатозова - это же всё создано на основе литературных произведений! Начинается экранизация, и она действительно делает литературные первоисточники очень популярными. Не каждый мог прочитать, не каждый хотел прочитать, но экран доносил вот это новое слово в советской литературе, выраженное в этих произведениях, переведённых на язык кинематографа. Спектакли, которые связаны как раз с появлением «Современника», «Таганки», молодым Любимовым и молодым Ефремовым возглавляемые. То есть, начало оттепели очень многообещающим было. И хотя потом проблем с этим возникало много, но тем не менее всё вместе распространяло ту атмосферу свободы и откровенности настолько, насколько возможно было при той всё-таки ещё существовавшей жёсткой цензуре.
- Я так понимаю, что в этот период темы в литературе могут подниматься действительно нетипичные для прошлых лет, даже если говорить о некоторой допустимой критике существующего строя, как, например, Дудинцев «Не хлебом единым» (56-й год) и Нилин со своей «Жестокостью» - тоже о поисках правды?
- Ну, Дудинцева от страху, видимо, не очень разобравшись (хотя там ничего такого страшного найти нельзя), перестали печатать. Этой книги долго не было. Она появилась гораздо позже. А «Жестокость», да и вообще сам Нилин - незаслуженно забытый писатель. У него всё творчество на нерве. Я хорошо помню «Жестокость». Там молодой следователь гоняется за бандитами, даёт обещание главарю банды - своё слово честное, что его не расстреляют, предлагает сложить оружие и объяснить людям, что надо прекратить сопротивление и так далее. Главарь идёт на это, он верит этому следователю, верит его честному слову. Но в финале этого главаря расстреливают, а герой повести не может вынести и кончает с собой. Жестоко.
- Мы поговорили о военной тематике. Можно ещё отметить деревенскую прозу, где авторами актуализируется проблема жизни на селе, но это понятно, учитывая аграрные предпочтения лидера СССР, аграрную политику и учитывая то, что надо как-то кормить в том числе город, происходит поэтизация деревни как первоисточника всего?
- Это всё-таки относится к более позднему этапу развития советской литературы. Об этом стоит отдельно поговорить: и о деревенщиках, и о творчестве Солженицына, Распутина, Шукшина. Я бы добавил сюда ещё Бориса Можаева, я думаю, мы поговорим об этих авторах в следующий раз.
- С 55-го года, если не ошибаюсь, в СССР отмечается День поэзии. Вообще, этот период - это как раз расцвет поэзии, но про это, наверное, стоит поговорить отдельно, довольно обширная тема. Мы, конечно, поговорим о самых знаменитых шестидесятниках, в сознании большинства - это прежде всего Евгений Евтушенко и Роберт Рождественский. А пока просто спрошу: в чём вы видите силу и предсказуемость их успеха. Почему? Какие смыслы они продвигают, что оказываются созвучны целому поколению?
- Они оказались созвучны вызовам времени. Созрело молодое поколение, люди, рождённые перед войной, во время войны. Это поколение вошло в зрелый возраст, им 20-25 лет, на них свалились все вопросы судьбы государства во всех сферах деятельности, вся созидательная жизнь страны легла на плечи послевоенного поколения. Это было какое-то такое вот звериное что ли чувство. Выбиться в люди, сделать что-то такое, чтобы резко изменилась жизнь в стране. Именно это поколение к 80-м годам XX века вытащило Советский Союз на вершины его максимального экономического, политического могущества. А потом оно состарилась, а на смену пришли другие.
- Леонид Константинович, давайте подведём итоги. Если говорить об идеологии, авторы этого периода воспользовались свободой и сумятицей в высших партийных кругах, или они всё-таки могли бы это сделать лучше?
- Не суди, да не судим будешь. Судить о времени, судить о людях и об их поступках очень сложно. Даже неблагодарно. Мы не на их месте, они не на нашем, поэтому оставим их достоинства и их грехи в покое. А сами мы, живущее поколение, постараемся избежать тех ошибок, тех, может быть, компромиссов, без которых, наверное, можно было обойтись, проявив бо́льшее мужество, бо́льшую гражданскую ответственность или просто бо́льшую человеческую смелость. Но вы знаете, это характерно для каждого поколения. Один к одному. Вот всё, что переживали литература и авторы, о которых мы в течение часа говорили в 50-х годах, всё это, как на кальке, переносится и в наш период. То же самое абсолютно. Поэтому не надо косо смотреть и осуждать тех людей, а нужно вглядываться в самих себя. А как мы? Как мы?
- Хороший вопрос. Леонид Константинович, по традиции порекомендуйте книгу или автора из 50-х, что-то обязательное к прочтению, и объясните, почему именно это, по-вашему, стоит прочитать?
- Я бы сейчас посоветовал людям почитать Паустовского. Всем нам нужно немного успокоиться.
- Отправляемся читать Паустовского. Спасибо за интересный разговор. В следующем эпизоде мы подробно поговорим о советской литературе 60-х годов.
Фото: Илья Петров
Фестиваль проводился в рамках перекрестных годов культуры РФ и КНР.
Спортсмены из этой страны борются за медали в горнолыжном спорте и керлинге.
МАЛЕНЬКАЯ ЭЛЬГА
К сказительному жанру ниманку удэгейского народа относятся как героические сказания, так и сказки (волшебные, бытовые). Язык ниманку резко отличается от бытового. В нем употребляются особые «сказочные» слова, не используемые в обыденной речи удэгейцев.
В соревнованиях приняли участие спортсмены из России, Ирана, Японии и Казахстана.