Поздний соцреализм. Литература переходного периода

В центре внимания - советская литература 80-х годов XX века. В новом эпизоде подкаста «Идеология в советском переплёте» президент фонда «Духовное наследие» Леонид Полежаев и журналист Татьяна Шкирина обсуждают, что принесли на страницы книг годы застоя и провозглашённая гласность и как власть и общество реагировали на новую реальность, а идеологическая машина училась «тормозить».

- Леонид Константинович, сегодня поговорим про последнюю литературную десятилетку в жизни сверхдержавы. Итак, 80-е годы XX века: давайте обозначим общественно-политический контекст. Что происходит в мире и в СССР? Какие настроения царят в обществе?

- Если говорить о литературе 80-х годов, нужно, прежде всего, коснуться общественно-политической и социальной обстановки, характерной для того периода в СССР. Все 80-е годы − с самого их начала и заканчивая известным нам финалом 90-х − это турбулентные годы. Их можно называть по-разному. Понятно, что деструктивные настроения возникли неслучайно. Проявилась накопленная усталость общества, дал о себе знать тот ворох проблем, которые страна в течение десятилетий не решала и которые впоследствии сформировали облик самой власти, как инертной и нерешительной, а к периоду прочно приклеился ярлык «годы застоя». Затем немногим лучше: частая смена власти, явное ослабление позиций руководящей партии в стране. Ну и наконец приход к власти Михаила Сергеевича Горбачёва, который определил уже общественно-политическую ситуацию не только на 80-е годы, но и, по сути дела, до сегодняшнего дня. Но начиналось всё тогда, в восьмидесятых: это и знаменитая перестройка, это свобода, гласность, неожиданно и совершенно по непонятным для большинства мотивам обрушившиеся на головы неподготовленного общества, народа, в общем-то, привыкшего к строжайшей дисциплине, цензуре, к определённым нормативам, которые были выработаны идеологическими рамками. И вдруг − свобода. Всё разрешено, что не запрещено. И как с этим обойтись? В это время страна напоминала самолёт, который вылетел без маршрута. Куда лететь и где приземлиться? Представления не имел никто − ни народ, ни сама власть. Чем кончится этот полёт? Это был завораживающий старт с очень серьёзными и крупными реформами, которые были заявлены в ходе перестройки. Ну понятно, что возбуждение было очень большое. Но не готовы к этому оказались все, в том числе и вся интеллектуальная среда, и особенно литература.

- Если говорить об интеллектуальной жизни советского человека в 80-е годы. Насколько мы хорошо были встроены в мировую культуру к этому моменту?

- Может быть, мы не соответствовали всем «стандартам», которые определяли облик мировой культуры, но, во всяком случае, установившиеся широкие культурные контакты выливались в новые книги, в поступление большого количества переводной зарубежной литературы для публикации в журналах «Дружба» или «Иностранная литература», которые издавались в СССР и пользовались огромным читательским успехом, - это, безусловно, сближало европейское (или западное) культурное пространство с советским. Поэтому появление зарубежной литературы, появление, наконец, (или возвращение на стол читателя) ранее запрещённых произведений и не издаваемых в СССР писателей определяло как раз этот тренд, курс на свободу.

- Мы уже говорили в прошлый раз, что Высоцкий, например, стал для советского человека неким проводником к собственному сердцу. Его тексты - это едва ли не свод «правил жизни в СССР». Что ещё такого нового, может быть, остросоциального предлагает нам реальность восьмидесятых?

- На самом деле, запал Высоцкого взрывал всё общество. Человек с этим гортанным голосом, но удивительными стихами и искренним исполнением врывался в душу буквально всего общества. В любом городе страны, где бы ты ни был, звучали песни Высоцкого. Вот что может сделать искусство! Вот, что может сделать один человек. В 80-м году он уже умер, но продолжал влиять и во многом определять общественное сознание. Придавал и смелости, и уверенности людям, и одновременно точно определял все болевые точки советской реальности, буквально каждое его слово попадало в десятку. И этим, безусловно, он будил воображение людей, поднимал значимость самого человека и общества в целом в определении своей судьбы. Можно сказать, что ему не было равных.

- Но ведь именно в 80-е годы, например, активно развивается русский рок. То есть Свердловск, Ленинград становятся центрами интеллектуальной музыкально-поэтической жизни, где есть какое-то ироничное, философское осмысление всего, что происходит. Есть множество песен и у «Алисы», «Кино», и у «Наутилуса», иллюстрирующих протестные настроения и назревшую необходимость что-то изменять. Песню Цоя «Мы ждём перемен» сделали гимном перестройки, все до сих пор помнят песню «Скованные одной цепью» «Наутилуса»…

- Ну, это вообще, знаете, как весной пыльная степь после хорошего дождя расцветает буйным цветом. Вот таким примерно буйным цветом расцветала и музыкальная культура, и литература в эти 80-е годы. Произведения были разного качества. Но, безусловно, это время, когда на первый план выходят люди, их чувства, накопленные потребности, самоощущения и попытки определить своё место в этой жизни. Вы назвали несколько имен, но есть ещё Гребенщиков, слушали Галича, Визбора и многих других. В литературе мы вновь увидели признаки акмеизма, авангарда и всего чего хотите, но одновременно с желанием быть актуальной и отвечать духу времени литература как бы и осторожничала. Хотя ностальгические воспоминания и отрезвляющий взгляд на былое, даже прямая критика прошлого уже прослеживалась во многих произведениях 80-х годов. Возьмите Астафьева, возьмите Дудинцева с его «Белыми одеждами». Я не говорю уже о Войновиче.

- Мы ещё поговорим об авторах. Я хотела бы просто понять (поскольку 80-е годы я сама знаю только по фильмам, по каким-то книгам и статьям): вот, например, на рок-тусовку были гонения, хотя однозначно «вне закона» она уже не была. То есть, с одной стороны, свобода хлынула в страну, многое разрешили, но получается, как по «формуле» из фильма «День выборов»: «мы на это глаза приподзакрыли, а можем и приподоткрыть». Почему власть металась между разрешить и запретить?

- Это как раз совершенно естественно. Ведь революция или перестройка, она произошла сверху. Это «дар сверху», а вся глубинка или «глубинный народ», как принято сейчас называть, жил по тем привычным стандартам, которые определяли его бытие десятилетиями. Поэтому сразу, одним принятым указом о новой политике, о новом мышлении, перестроить весь бюрократический аппарат страны, который существовал в определённых идеологических стандартах, было просто невозможно. Карательный механизм работал по инерции. Проворачивался со скрипом, но двигался, замедлял скорость, но тем не менее продолжал работать. И это сопротивление не прекращалось практически никогда. Только, может быть, какой-то перелом наступил уже в 90-е годы, когда, я думаю, противоборствующие силы просто решили отойти на какие-то исходные позиции, чтобы приготовиться к какой-то принципиально новой атаке. Но это в будущем, а в 80-е годы то, что происходит, - это острое предчувствие больших перемен.

- Кстати, говорят, что для остального мира 80-е вообще не стали каким-то переломным моментом в истории, что культура там развивалась своим чередом. Всюду царил постмодернизм, а одним из ключевых жанров была фантастика. Если говорить о зарубежной литературе, то можно отметить философскую притчу Габриеля Гарсия Маркеса «Любовь во время чумы», вышедшую в 85-м году, также в 80-х выходит «Имя розы» Умберто Эко; магический реализм Рушди, у которого в 81-м году выходят «Дети полуночи», а конце восьмидесятых - его скандально знаменитые «Сатанинские стихи» (88 год). Стивен Кинг продолжает творить. Говорят, что огромное влияние имеет научно-популярная литература. Книга Стивена Хокинга «Краткая история времени» − у себя на родине бестселлер на протяжении чуть ли не 250 недель. Если возвращаться к советским реалиям, наверное, можно сказать, что литература отличалась тем, что на первый план окончательно выходит человек со своими проблемами, нуждами, маленькими ежедневными делами, а ещё авторы каким-то нарочито дерзким образом начинают возвращаться к иносказаниям, но это «вуалирование» настолько откровенно, что выглядит ещё большей издевкой над хромающим на обе ноги режимом. Что с удовольствием в эти годы читает советский человек?

- Советский человек по-прежнему читает всё, что листается, потому что желание высказаться обуревало всех: и саму литературу, и окололитературное сообщество. Что такое - возможность говорить без страха за сказанное слово? Молчащий много лет народ, безусловно, прорвало, он старался говорить и выражать и досаду, называть многие недостатки, которые, в общем-то, и привели это общество к кризису. Лагерная тема начала получать распространение не только у Солженицына, но и у других авторов. Становится популярен Шаламов, многие другие эмигрантские издания, которые никогда не издавались. Кроме того, запрещённая литература набирает популярность: Довлатов, Набоков, Замятин, публикуют Булгакова, Цветаеву, даже Зинаиду Гиппиус. Возобновляется издание многих других авторов, которые издавались в 20-х, а потом на долгие годы ушли с книжных прилавков. Интересное время. Повальное увлечение фантастикой, - в общем-то, традиционное направление в литературе 80-х, которое больше связано с творчеством братьев Стругацких, о которых мы уже говорили. Сюда же можно отнести и произведение «Москва-2042» Войновича. Я не знаю, возможно ли его сейчас снова купить в магазине, но это довольно интересная антиутопия оруэлловского типа. Ну и одновременно на книжные прилавки хлынуло большое количество западной переводной литературы, фантастики. Буквально целая лавина. К сожалению, потом это перешло в криминальную прозу, которая стала развита у нас, по-моему, до невообразимых пределов - вот эти лёгкие детективы. Ну всё равно десятки новых громких имён появились в 80-е годы на литературном небосклоне, много интересных работ: это и возвращение Аксёнова того же, которого, к сожалению, мало читают, а также появление Людмилы Петрушевской − интересного драматурга, которая определила целое направление в литературном творчестве.

- Вы сказали об очередном витке очеловечивания советской литературы. Вот у каких авторов этого периода, прежде всего, стоит искать человека, и какие произведения вам кажутся в вашем личном рейтинге знаковыми?

- Ну, если говорить об этом, то нужно даже немножко вернуться назад и вспомнить того же Фёдора Абрамова, Валентина Белова, наверное, ещё и одну из последних работ Виктора Астафьева «Прокляты и убиты». Это сильное произведение, причём отличающееся от традиционных романов о войне (как о трудном деле, но не страшном), к которым привыкло общество. Книги вызвала резкую оценку, особенно в ветеранской среде, но тем не менее это реальная вещь, которая может быть сравнима только с романом «Жизнь и судьба» Гроссмана, который тоже, к слову, не очень-то тепло был принят, но хорошо читался «средним» поколением, людьми, которые хотели, конечно, больше узнать. Я думаю, что 80-е годы ещё характерны и тем, что возникло такое серьёзное исследовательское направление в историческом жанре, которое, пожалуй, лучше всего было выражено у Валентина Пикуля. Мы сейчас очень интересуемся историей России. Я думаю, что надо вернуть Пикуля. Его нужно переиздать, потому что лучше, доступнее, патриотичнее Пикуля никто не представлял историческое прошлое России, начиная со времён Петра I. Пусть, может быть, там много мифологичного, но, по сути, он основывался на реальных фактах, которые добывал. Это история страны, изложенная очень понятным и лёгким языком. Валентин Пикуль занимает особое место в этой исторической беллетристической литературе 80-х годов. Им зачитывались буквально, как правило, в журнальных публикациях − или в «Новом мире», или в «Роман-газете», а потом его произведения выходили книгами и буквально сметались с полок, передавались из рук в руки. Возникла какая-то общая жажда познания прошлого страны через реальные и узнаваемые исторические моменты. Это, безусловно, ценно и по сей день. Я думаю, что Министерству культуры надо увидеть это. Я не знаю, почему Мединский пропустил этого автора. Может быть, он его не любит или мало читал. Мединский много об этом говорит, много выступает, но на самом деле действительно подтвердить свою позицию можно творчеством Пикуля, потому что любое его произведение, которое ты возьмешь в руки, − это всё история твоей страны.

- Если поговорить о не очень патриотически настроенных авторах этого периода? Ну, например, можно вспомнить того же Юрия Полякова, который писал о проблемах дедовщины в Советской армии. А в 86-м году в журнале «Новый мир» выходит роман «Плаха» Чингиза Айтматова. Вот как вы к этим произведениям относитесь?

- «Плаха», пожалуй, ключевой роман Чингиза Айтматова, который, безусловно, раскрывает всю философию советского народа, характер людей, трансформацию общества, изменение генетического кода многих народностей и всей страны. Его стоит не столько читать, сколько думать над ним, потому что, читая Айтматова или Фазиля Искандера, нужно, прежде всего, думать. Это не криминальный роман, который ты прочитал, и тут же забыл и выбросил из головы. Это люди, копнувшие глубоко, добравшиеся до сути. Их в литературе не так много, но они действительно переворачивают всё представление о привычных традициях, образах, идеологии и самом состоянии человека в той среде, в которой он жил десятилетиями, целыми поколениями.

- Можно ли сказать, что сама литература начинает относиться к читателю с большим уважением, усложняя его внутренний мир, делая ставку на то, что читатель поймет иносказание, иронию, «зашитые» в произведения?

- Если говорить о последних вещах того же Фазиля Искандера или Айтматова, или Дудинцева, то там и без иносказаний понятным языком всё выражается. Автор говорит читателю, что вот ты − человек, вот - то общество, в котором ты живешь, обстановка − вот она такая, на самом деле не такая, к которой ты привык и к которой тебя приучили производственные романы, госидеология и так далее. Она такая. Согласишься или не согласишься − это твоё дело. Мы ещё должны были видеть в этом и какую-то собственную ущербность: как много мы сами потеряли, находясь в такой узкой колее идеологических сюжетов − жизни и литературных произведений.

- В 80-х выходят «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова в журнале «Дружба народов», и вроде бы роман ждёт ошеломительный успех. Почему?

- Ну, на самом деле Рыбаков любопытен. «Дети Арбата», есть ещё «Дом на набережной», опубликованный ранее, в середине 70-х − это, как вы знаете, номенклатурный дом, и здесь Рыбаков просто открывает ящик Пандоры, и тем он интересен. Благодаря ему мы заглянули во внутреннюю жизнь той элиты советского общества, которая формировала и характер, сам образ советского человека, политику страны и так далее. Для многих неожиданным было получить от Рыбакова такие романы, потому что ранее он занимался всё-таки изданием детской литературы, все зачитывались его «Кортиком». А здесь вот Анатолий Наумович обернулся совершенно другим лицом. Я не скажу, что «Дети Арбата» − конъюнктурное произведение. Нет, это просто роман времени. Пришло его время, и, скажем, в пятидесятых или шестидесятых годах (когда он, по-моему, и начал создаваться) его никто не понял бы и не принял бы просто.

- Леонид Константинович, мы с вами говорим о том, что некоторые произведения становятся всё жёстче, в них достаточно откровенного сарказма. Какие авторы наиболее остро чувствуют надвигающиеся перемены?

- Перемены чувствовались, скажем, и в произведениях Довлатова. Очень хорошо эти перемены были видны в творчестве Бориса Можаева и многих других авторов. Я уж не говорю о Солженицыне, к которому отношение, как мы помним, неровное. Его творчество у нас как на качелях − от общественного признания до порицания и ярлыка литературного власовца. Ну что поделаешь, из песни слов не выкинешь. Его не закопаешь, не сожжёшь, он будет жить в чьём-то сознании в образе литературного власовца, а у кого-то отпечатается в душе и сердце как крупный исследователь советского общества, советской идеологии и философии. Нам нужно просто признать. Читать его непросто, но надо.

- А как поздняя советская власть относилась к литераторам и литературе? Всё-таки цензурирование, идеологический контроль отнимают очень много времени и усилий. Были ли у системы, которая уже практически исчерпала себя, на это ресурсы?

- Безусловно, с середины 80-х годов, когда мы заявили о гласности и свободе слова, цензура не могла с такой беспощадной яростью отвергать те или иные произведения. Я понимаю, что чувствовала цензура в то время, когда мимо проходил тот же Солженицын или тот же Шаламов, Довлатов, тот же Фазиль Искандер. Что бы мы ни говорили, но время поставило иные акценты. Власть просто старалась уже не мешать, хотя на гребне волны этой свободы литературного «мусора» появилось очень много: это скороспелые произведения, воспоминания и прочее.

- Давайте подведём итоги. Насколько всё-таки, на ваш взгляд, ценна литература восьмидесятых? Что сегодняшний читатель может почерпнуть из тех самых произведений?

- Я бы сказал, это литература переходного периода («из ниоткуда в никуда») или литература позднего соцреализма. Она, пожалуй, сумела ответить тогда на большинство вопросов, которые тревожили общество. Мы ведь много ещё не назвали авторов, не говорили о публицистике, которая тоже делала своё дело. Поэтому, безусловно, эта литература сыграла очень большую роль в умах общества и определённая перенастройка всё-таки происходила. Почему мы сегодня говорим именно о них, об этих авторах? Мы не говорим о Панфёрове, мы не говорим о Федине, − о писателях строгой идеологической направленности? Потому что это была литература своего времени. Она отвечала тем социальным и политическим запросам, которые ставила власть. Что касается 80-х годов, то здесь власть уже не ставила каких-то задач, напротив, она была заинтересована найти поддержку в обществе. Понимание реформ могло произойти только через переоценку исторического контекста, в котором жило общество, нужно было настроить его на то, что нельзя по-старому жить дальше. Нужны новые идеи, реформы, нужен новый исторический выбор, который должна сделать вся страна. Здесь, безусловно, роль литературы огромна. Мы ещё не сказали о поэзии, которая сыграла не последнюю роль вместе с именами, которые прошли, что называется, 70-80-е годы: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Появилось много новых поэтов. Может быть, качество их поэзии уступало этим мэтрам, но оно будило и шевелило какие-то новые мотивы от общественного сознания, связанные с тем актуальным турбулентным состоянием общества. Многое ведь непонятно было, и многое не принималось. Почему это так? А это? Почему? Это ведь понятно: общество несколько поколений было скованно таким крепким обручем идеологического влияния. И вдруг одномоментно эти обручи спадают и, кажется, все доски рассыпаются. Общественное мнение словно бросается врассыпную. А зачем? А почему? А куда? А что? Причём это связано ведь не только с политическим выбором. Это связано с теми экономическими потрясениями, которые следовали за принятыми реформами, а ответов на вопросы растерянного общества у власти практически не было. Тактические решения принимались, но стратегии у перестройки не было. Что должно стать общей идеей? 70 лет людей вдохновляли коммунизмом, как бы то ни было, но общество представляло, что оно идёт куда-то. Придёт или нет - другой вопрос, но оно находилось в движении. Есть цель. И вдруг это всё рассыпается, и люди остаются без цели. Что становится идеей? Рыночная экономика − это не идеология, это экономическая субстанция. А какая идея у общества? Мы до сих пор её ищем. Может, и вернемся к коммунизму. Сейчас ищем свою идентичность в историческом прошлом и так далее, и его надо хорошо знать. Общество, которое не знает своего прошлого, − не выберет будущее. Литература последних лет каким-то образом пытается осмыслить это. Но пока, к сожалению, литературных пророков, таких как Чингиз Айтматов или Даниил Гранин, не появилось, а литература нуждается в них. Как бы там ни было, всё-таки у общества должен быть духовный пастырь. И он выражается не через экономику, а через культуру. Это стержень, который объединяет и определяет цель этого общества. Вот в этом сегодня мы чувствуем очень серьёзный дефицит, потому что печатаем много, а думаем мало. Экраны заполнены совершенно пустой смотрибельной «экзотикой».

- Леонид Константинович, о том, как из самой читающей и думающей страны, ориентированной на метафоры и умеющей читать между строк, мы пришли к тому, что стали нечитающей страной, ещё поговорим. Я предлагаю сделать это, когда мы будем обсуждать 90-е годы и, собственно, литературу, которая хлынула на прилавки уже даже не книжных магазинов, а палаточек по всей стране. Давайте сейчас мы по традиции порекомендуем книгу из периода восьмидесятых, которую вы бы назвали обязательно к прочтению?»

- «Плаху» Айтматова.

- А почему?

- Это откровение. Книга-откровение. Ты живёшь, живёшь и живёшь, а потом к тебе стучится в дверь какой-то человек и рассказывает тебе, как ты живёшь и, вообще, как можно или как нужно жить. Это моё мнение.

- На то и расчёт. Я бы порекомендовала Войновича. Уж очень он мне в своё время понравился.

- Войновича я специально не называю, потому что его читают и ищут и без нашего совета. Я думаю, что вряд ли сейчас можно найти человека, который не читал бы или не хотел бы прочитать Войновича, хотя бы что-то. Не обязательно «Москва-2042».