Тиски 30-х

Во втором выпуске подкаста «Идеология в советском переплете» речь пойдёт о том, как советская власть, оправившись от потрясений Гражданской войны, пережив годы Великого перелома и разрешив первые собственные внутренние противоречия, взялась за авторов и начала видеть в литераторах «доносителей правильных смыслов».

Ведущие. Леонид Полежаев – политик, общественный деятель, президент Омского регионального фонда «Духовное наследие», более 10 лет специализирующегося на книгоиздательской деятельности, и Татьяна Шкирина – журналист, специалист книжного дела.

- Леонид Константинович, мы погружаемся в атмосферу 30-х годов прошлого века. Эти годы можно назвать одним из самых сложных периодов не только в жизни СССР, но и в мире. В последнее десятилетие перед Второй мировой войной наверняка у всей творческой интеллигенции было какое-то предчувствие великого потрясения. Какое было творчество в эти годы?

- Я думаю, не надо прибегать к привычному для нас штампу о сложных временах. И сегодня мы не в самое сложное время живём, хотя многим хочется так думать. Что касается периода конца 20-х и начала 30-х годов, то они были тяжелы с разных точек зрения. Закончилась Первая мировая война - опустошительная, грабительская. Мир получил выпотрошенную Европу, возвышающиеся Соединённые Штаты, которые вскоре столкнутся с Великой депрессией, и ещё непонятное миру «новообразование» в виде Советской России. Что это за «новообразование»? Какой характер у этой Советской России? Какой идеологический нарратив у этой страны? В общем, вопросов было куда больше, чем ответов. Если не касаться политико-экономических характеристик культуры Европы 20-30-х гг., то нам больше интересен период, который вошёл в советскую историографию как Великий перелом. Этот термин обозначал слом вновь зарождающейся рыночной экономики, то есть ликвидацию экономической политики, принятой Лениным, и, честно говоря, спасший страну от голода и разрухи, и резкий переход страны к крупным инфраструктурным реформам. Даже нам сейчас в XXI веке трудно представить масштаб этих реформ. Это была коллективизация, индустриализация и милитаризация страны. Получилось «три в одном» - в бедной, разорённой крестьянской стране большевики рискнули пойти на глубочайшие реформы, которые потрясли воображение всего мира и страну внутри. Нужно сказать, что на фоне европейской депрессии такие шаги выглядели весьма привлекательно, и очень много в эти годы возникло симпатизантов СССР в мировой культурной среде. Это были представители как старой европейской, так и новой послевоенной культуры. Процессы в СССР упали на ту левую политическую почву, которая охватывала все страны, особенно страны-участницы Первой мировой: Англию, Германию, Францию и Италию - и там тоже начали происходить реформы. Так вот, 30-е годы - это годы Великого перелома и, безусловно, такому гигантскому проекту, который задумало тогда советское правительство, было необходимо прочное идеологическое сопровождение. Давайте представим, что телевизора у вас нет, на стене висит только один репродуктор. Именно через него большей части населения нужно донести идею тех масштабных перемен, которые происходят в стране, и заразить народ этой идеей и этим энтузиазмом, который потрясает до сих пор. Такого искреннего душевного порыва у людей не было ни до, ни после. Философы и политологи до сих пор изучают этот феномен, который удалось создать с помощью таких скромных средств массовой информации - газет и радио. Ну и, безусловно, в этот стройный ряд строителей новой страны нужно было встроить литературу, искусство и кинематограф. На эти три направления были сделаны ставки. По поводу кино говорил ещё Владимир Ильич Ленин, что оно важнейшее из искусств. На самом деле, такое концентрированное выражение идеологической поддержки режима и тех реформ, которые проводили в стране, должно было обеспечить успех. Нужно сказать, это удалось.

- Леонид Константинович, ведь не вся творческая интеллигенция аплодирует новым реформам и режиму. Именно в тридцатые из страны уезжает Замятин, который уже написал свою антиутопию «Мы». В 35-м он уже в Париже продолжает работать над романом «Бич Божий», который в итоге не успеет завершить, но в СССР отъезд Замятина - допустимые потери. Вообще, фрондёрские настроения 20-х годов, про которые мы с вами говорили в прошлый раз, постепенно сходят на нет. В средине 30-х годов в советской художественной культуре постепенно будет формироваться стиль, получивший название социалистический реализм. Вы говорите, что литераторы должны «подпевать» новому режиму, объяснять людям в своих произведениях реформы и их необходимость. Значит ли это, что литература становится обслугой власти?

- Безусловно, она становится неотъемлемым идеологическим институтом влияния. Причём акцент делался не на качество литературы, а на её массовость. Я думаю, малограмотному населению был бы не очень понятен тот же Замятин или другие классики и философы начала XX века, такие как Набоков, Бунин, Андреев. Это был не тот язык, которым можно было прославлять режим и доносить до масс идею, заложенную в этих гигантских реформах. Новой литературе нужен был лидер. Снова власть обращается к Горькому, который в очередной раз пребывал на Капри, и немало усилий было приложено для того, чтобы он вернулся в Россию. Нужно было авторитетное в мировой литературе лицо, которое бы придавало пристойности новому зарождающемуся институту советской литературы. Кстати, и с Буниным похожий разговор был по поводу его возвращения, но он был известным снобом, и пойти на какие-то уступки для него не представлялось возможным - ни в 30-е, ни в послевоенные годы, когда к нему приезжал Константин Симонов и агитировал вернуться (здесь тоже была определённая идея, что в победившую страну возвращаются раскаявшиеся блудные дети российской культуры. Кто-то вернулся, но Бунин был упрям и так и остался в Грассе). Горького удалось убедить, и, по сути дела, он даже больше подходил для той роли авторитета в советской литературе, нежели дворянские писатели. Горький был, что называется, от земли. Пролетарский писатель не по назначению, а по духу. Своим творчеством он был больше понятен, и этот удар оказался точным. Максим Горький вернулся. Он не знал, конечно, своей судьбы, и раскаяние наступило гораздо позже. Самое главное, что он сделал очень важное дело, возглавив советскую литературу и организовав Союз писателей, который стал институтом, подобным любому министерству, которое выполняло идеологические заказы органов власти: что писать, о ком, как и что прославлять. Здесь как раз наступило время новых имён.

- Среди новых имен есть и Андрей Платонов, да?

- Да, но Платонов из другого ряда, хотя он тоже из 30-х годов, но творчество это, с точки зрения социалистической литературы, было, скорее, оксюмороном.

- Его «Котлован» восприняли как жёсткую сатиру на СССР первой пятилетки. Вот сейчас модное слово «сюр», и именно в этом близком к нынешнему значении его использовал Бродский в своём послесловии к «Котловану» в 73-м году (мы помним, что отнюдь не в 30-е годы это произведение было опубликовано). Он писал: «Платонова следовало бы признать первым серьёзным сюрреалистом. Я говорю первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм - это отнюдь не эстетическая категория, связанная в нашем представлении, как правило, с индивидуалистическим мироощущением, но форма философского бешенства - продукт психологии тупика». Мне кажется, это очень точные слова, отражающие состояние всякого творца, обездвиженного системой?

- Очень точное выражение. Платонов не увидел своего произведения в печати, даже за рубежом повесть была опубликована после смерти автора. Я эту книгу в руки взял уже где-то, по-моему, в 90-х годах, когда она впервые была опубликована в России. Там следом ещё шёл «Чевенгур», не менее сюрреалистическое произведение, но, конечно, «Котлован» - это потрясающая вещь, и самое главное, что Платонов его не дорыл в силу того, что не хватило физической жизни. Прошло несколько десятков лет, и нашлись последователи, которые продолжают рыть этот котлован. Я бы советовал прочитать Платонова. У нас Достоевского мало читают, ещё меньше читают Платонова. Не лишним было бы туда заглянуть, потому что многие вещи стали бы понятны.

- Писать в стол - неужели это примета этого времени? Ведь книга Платонова хоть и распространялась самиздатом, но на самом деле немногие к ней прикасались, потому что даже само хранение такой литературы было опасным для жизни, да?

- Писать в стол можно в любые времена. Это «примета» любого литератора - от графомана до классика. И тот, и другой могут писать в стол. Один от осознания того, что его графоманское произведение никто не будет читать, а вызовет если не смех, то лёгкую иронию, а другой - потому что за творчество можно поплатиться жизнью. Поэтому в стол летело всё.

- Бунин, Набоков - понятно, что они находятся за пределами Советского Союза, но ведь они прекрасно пишут свои «неоднозначные» произведения, издаются и самое главное - читаются.

- Они находились в безопасности. Не считаю корректным сравнивать положение Платонова в СССР в 30-х годах ХХ века или того же Бунина, который в Стокгольме получает Нобелевскую премию. Это два совершенно разных состояния. Что могло грозить человеку, который хотел заглянуть в философию самой идеи режима и идеологии, которая проводилась этим самым режимом? Ведь такие попытки делались. Разве не делал попытки Кольцов, будучи даже обласканным редактором «Правды» одно время? Разве не делал попытки Бабель, автор «Конармии»? Многие делали эти попытки. Разве Булгаков - это не выражение этого философского осмысления системы и режима, который определял время? Не бывает здесь одномерного пространства. Всё равно существуют такие лакуны, которые заполняются словами и мыслями, которые не совсем коррелируются с задачами партии и правительства. Многие искали разные пути: Паустовский, который, по моему мнению, является великим знатоком русской словесности, ограничился «Кара-Бугазом», которое является социалистическим произведением, а в основном всё его дальнейшее творчество - это автобиография, «травоядие». Но борьба шла. «Тихий Дон» Шолохова например, хотя до сих пор идут споры на счёт авторства.

- Вы как относитесь к этому произведению?

- Безусловно, это великое произведение о Гражданской войне, может быть, сравнимое только с «Белой гвардией» и «Бегом» Булгакова. Дальше у Шолохова идёт «Поднятая целина» - произведение, которое является визитной карточкой коллективизации. Оно, может быть, и уступает «Тихому Дону» по художественному достоинству, но по классовой оценке событий - это не просто бытовые сцены распашки земель, но это ещё и продолжение Гражданской войны, встреча лицом к лицу с её героями - с той и с другой стороны. То есть тот перелом, который страна переживала. Так рождались враги народа на страницах произведений.

- Леонид Константинович, вы говорили о необходимости популяризировать достижения науки. В СССР, например, можно отметить фантаста Беляева, который популяризировал деятельность Константина Циолковского. Но как случилось, что в двадцатые годы по факту можно было писать обо всём, а в тридцатые тиски сжимаются и становится писать опасно? Насколько в этот момент уже сильна цензура, а самое главное, как власть обращается с этой творческой интеллигенцией?

- Двадцатые годы - это Гражданская война, период после неё. Это политические разборки внутри партии, борьба с оппортунизмом - левым и правым. Власть ещё, как молодое вино, «бродила». Власть занималась консолидацией своих рядов, выработкой политической линии, позиции, философии, и ей до того, что там пишет Багрицкий или ещё кто, было мало дела. Мы, кстати, про Артёма Весёлого сказать забыли.

- Да, Артём Весёлый и его «Россия кровью умытая». Кстати, я читала в предисловии, что в 30-е годы эта книга появилась на прилавках случайно, читающая публика от неё обалдела, тиражи книги изъяты, и потом она была долго запрещена. Как так получилось?

- Я уже говорил о том, что к 30-м годам, когда уже определили чёткие контуры государственного строительства, для переустройства страны понадобилась совершенно другая литература, другие авторы и совершенно другие сюжеты, где на первое место выходил гегемон, рабочий класс, созидание, самоотверженность. Это было время Николая Островского. Построилась вертикаль для всех, в том числе и для литературы.

- Как раз в 30-е годы из того, что было опубликовано, выделяется «Автобиографическая повесть» Грина, вышедшая в 31-м году. Он обратился в это время к автобиографическому жанру, кстати, чем не стратегия творческого выживания, когда ты не можешь особо писать о жизни в стране, но вроде как описываешь собственную и в принципе с тебя - «взятки гладки».

- Это то же самое, что я говорил о Паустовском и его творческом выборе.

- «Восковая персона» - повесть Юрия Тынянова начала 30-х годов, рассказывающая о последних днях и смерти первого русского императора. Только Пётр Великий в этом произведении не великий, а скорее жалкий. Он страдает от болезни, и от ощущения незаконченности своего царского дела, и из-за того, что приближённые оказались обманщиками. В центре внимания - воспоминания и мысли. Кстати, почему образ Петра становится очень популярен? В это же время Алексей Толстой работает над историческим романом «Пётр I", который, если верить источникам,  создаётся по социально-идеологическому заказу самого Сталина?

- Вы знаете, может быть, идея нового прочтения биографии Петра I возникла лично у Сталина. Он же следил за всеми литературными новинками, собственноручно делал пометки на полях и много читал. Сталин прочитывал практически всё, включая и пьесы, и драмы. Это был главный цензор советской литературы. Выше никого не было. Сегодня это может показаться странным, но он этому делу уделял много внимания. Может, этот образ Петра у Тынянова навеял ему идею другой фигуры - большевистского толка. Не умирающего Петра, который был брошен друзьями, обманутого и обворованного, а образ стального гиганта, который своей железной рукой с помощью насилия устанавливает самодержавную власть в стране. Вот эта идея союза власти и насилия - это рефрен, который проходит через весь роман «Пётр I» Алексея Толстого. Нужно сказать, что Толстой великолепно справился с ролью, что была ему отведена. Мало кто знает, он не закончил этот роман. То, что мы знаем - это первая и вторая части. Третьей нет, потому что он не успел её дописать, умер, но количественный объём тиража «Петра I» невероятно велик. В СССР он переиздавался почти 100 раз. Это роман, написанный «под действующую фигуру». Это исторический прообраз руководителя страны, который востребован народом. Он должен восхищать, потрясать, должен обладать колоссальной властью и влиянием на все события, происходящие в этом мире. Я скажу, что в моём понимании первый большевик в России не Ленин, не Сталин. Самый первый прабольшевик - Пётр I.

- Почему? Он же весь такой европейский правитель, окно в Европу и всё такое!

- А кто говорит, что Ленин или Сталин были против прорубания окон в Европу? В идее марксизма-ленинизма была заложена мировая революция. СССР интересовало всё, поэтому всё совпадает, кроме, пожалуй, внешнего вида. Вместо кафтана я на Петре I вижу тужурку кожаную с маузером. Никто не отрицает роли первого российского императора, но он остаётся фигурой противоречивой. Идеологизированной до предела. И те, кто не очень знаком с историей российского самодержавия, отдают ему титул «царь царей», но были цари куда умнее, грамотнее, философичнее и дальновиднее, нежели Пётр I, которые добивались больших успехов с меньшими человеческими и материальными затратами. Это та же Екатерина II, тот же Александр II. Я вообще Александра II считаю главным реформатором России. Имя этого императора недостаточно оценено советской историографией. Сейчас мы любим Александра III, но, может быть, вернёмся к тому, что пропустили.

- Вы упомянули фамилию Багрицкого. Лично на меня произвела впечатление его «Смерть пионерки». Это соцреалистическая поэма, написанная в 32-м году. Я в детстве, помню, захлёбывалась слезами, когда мне читали историю про девочку, которая угасала от скарлатины, но материнский крест, она так и не надела на себя, отдала честь по-пионерски и умерла. У меня и сейчас мурашки по коже от этого сюжета. Я понимаю, что это чистой воды идеология, понимаю смысловую нагрузку, но как удавалось авторам так точно попасть в сердце, достучаться до своего читателя и какая была главная задача у подобных произведений: изжить «религиозные атавизмы" или всё-таки иллюстрировать верность партии своим идеалам?

- Нужно понимать, что социальный и политический заказы выдавался не ремесленникам, а настоящим художникам. Талантливым профессиональным писателям, поэтам, литераторам и т. д. Важна была тема, и задана она была от Павлика Морозова. Охватывался пласт детского и подросткового чтения, которое воспитывало преданность идеям Ленина, Сталина и революции. Поэтому нужны были такие фигуры и образы и именно поэтому «Детгиз» (детское издательство, основанное в Москве в 1933 году) очень эффективно работало в этой части. Почитайте Гайдаровские рассказы, которые  наполнены юными героями. Всё это было звеньями одной цепи. Вообще, талантливые люди стояли во главе советской идеологической машины: профессионально одарённые, умеющие ставить задачи. Ведь не всё же из литературы 20-30-х гг. мы с вами готовы пустить под нож. Ничего подобного, многое является достоянием мировой литературы и сегодня. А что случайно ли появился Остап Бендер с его двенадцатью стульями у Ильфа и Петрова? Совершенно не случайно. Это не был гротеск на советскую власть, а форма художественного выражения борьбы с той зарождающейся бюрократией, которая одолевала молодые советские правительственные органы. С этим формализмом, бездушием, коррупцией и воровством  надо было бороться, и вот как раз этому служил роман. Он переиздавался, был популярен, и никаких страданий по этому поводу не испытывали ни Ильф, ни Петров. Они начали испытывать страдания по-другому поводу, когда издали «Одноэтажную Америку». И там сразу перед ними закрывается «шлагбаум».

- 1937 год, в России выходит «Одноэтажная Америка». Почему этот роман негативно влияет на их творческую судьбу? Это ведь прекрасная сатира на жизнь в Америке…

- А вы представляете, когда в 30-х среднестатистический читатель берёт в руки книжку «Одноэтажная Америка» и читает про одноэтажные усадьбы, про холодильники и посудомоечные машины в домах? И так далее?

- Да, возможно, это сегодня эта книга читается с ироническим акцентом, потому что у нас у всех есть кондиционеры, телевизоры, машины со множеством кнопочек и фары автомобилей тоже протирают на заправке. Как это читалось в сороковые годы, когда люди жили в тесных коммуналках и речь о бытовом комфорте не шла вовсе, мне представить сложно. С другой стороны, в этом произведении продвигается мысль, что Америка - это бездушная страна с безвкусными помидорами, где машины вытесняют людей, где не остаётся места человеку. Разве не так?

- Думаю, это скрытый сарказм, но читался он отнюдь не по отношению к Америке. Как могли, так и выразили, но очевидно, провалили «задачу». Поэтому эту книжку закрыли. Они не стебали Америку, а восхищались ею. Ильф и Петров считали, что именно так, через отрицание могут донести сущность. Цензоры были бдительны. Они это увидели, и пропустить, безусловно, не могли.

- Как сами авторы относятся к тому, что надо так или иначе писать о режиме? Это честная работа?

- Вы знаете, в каждом заказе так или иначе удавалось провести высокохудожественные и высоконравственные образы. Чтобы вы ни говорили про мифологизмы в «Как закалялась сталь» или в незаконченном романе «Рождённые бурей», но всё равно образ целеустремлённого молодого человека не будет лишним ни в каком поколении. Через любовь и какие-то общечеловеческие ценности эти произведения и живы до сих пор. Это качества, которым любое общество и поколение должно наделяться. Оно не может быть пофигистическим, равнодушным, потребительским, будущее за обществом созидающим. Герой в «Как закалялась сталь» в оборванных сапогах, почти голый, в снегу грузит лес на платформы или заливается в крике во время кавалерийской атаки. Это образ человека, для которого идея выше всяких невзгод и личных выгод. Согласитесь, что любое общество нуждается в таких людях. Здесь я ещё раз повторюсь, что очень грамотно выстраивалась идеологическая традиция советской литературы с соответствующей преемственностью, потому что она проходила через многие поколения. Уходил Корчагин, возникал Александр Матросов. В последующие годы, в литературе 40-х, мы увидим массу таких продолжателей идеи. Я скажу, что это работало.

- Кстати, «Как закалялась сталь» - это самое продаваемое произведение художественной литературы до 86 года. К 1 января 1991 года роман был издан на 75 языках 773 раза, суммарным тиражом почти 54 миллиона экземпляров. Роман Островского «Рождённые бурей», который автор не успел закончить, скончавшись в 36-м году, был отпечатан в рекордные сроки и интересный факт: пишут, что экземпляры книги дарили уже на похоронах писателя. Это плохая или хорошая характеристика для автора? Как вы считаете?

- Я думаю, что это мечта каждого автора, чтобы на его похоронах раздавали его  же свежеотпечатанную книгу. Время и политическая конъюнктура Островскому помогли, и здесь он не виноват. Это не он конъюнктурщик. Просто его личность была так использована в интересах политической линии.

- Если говорить об эмигрантах, то Бунин получает нобелевскую премию по литературе в 1933 году, а у Набокова выходит ряд романов, среди которых: «Дар», «Отчаяние», «Камера обскура», «Приглашение на казнь». Ещё одна книга, которую оценили в эмигрантских кругах - «Повесть о пустяках», написанная в эмиграции русским художником-авангардистом Юрием Анненковым, изданная в Берлине в 34-м году под псевдонимом Борис Тимирязев. Книга рассказывает о России 10-20-х годов, и критики отзывались о ней с похвалой, говорили «пустяками, которыми автор называет две русские революции, мировую и гражданскую войны, прыжок из мира реальности в утопию». В СССР остаются «лишние» - Михаил Булгаков, Даниил Хармс. У них обоих проблемы с публикациями. Хармс издал шесть детских брошюр и два каких-то своих стихотворения при жизни. Всё остальное - это уже архивы.

- Хармс вообще сам по себе интересен как человек. Он и на первый взгляд парадоксальная личность, ушедшая куда-то в себя. Он не сильно заботился об изданиях, а больше дарил. Мы ещё не знаем, сколько хармсовских идей использовано кем-либо и выдано за свои собственные, потому что он был расточителен в своем творчестве. Хармс не относился с каким-то таким жадным интересом к тому, что он делает, и считал, что творить - это естественное состояние. Он делится этим так же легко, как мыслями насчёт погоды в беседе с  человеком, которого ты встретил на улице.

- Быков (признанный иноагентом) называет его русским Кафкой…

- И только удивляешься, за что сгнобили человека…

- За пораженческие настроения в 43-м году…

- Ну, это же придумать очень легко. Наверное, лет через тридцать - вот также перед микрофоном будут сидеть люди и обсуждать литературу 20-х годов XXI века: Прилепина, Веллера, Быкова и будут что-то придумывать, давать оценки о том, почему Прилепин в Думе оказался, а Быков - за границей. Кто из них был левее, правее, талантливее или услужливее. Это бесконечный конфликт мыслящих людей с режимом. В России это тянется, начиная от Радищева и до сегодняшнего дня, до Аллы Борисовны Пугачёвой.

- Мы уже коснулись темы детской литературы, что в 33-м году принято постановление о создании издательства детской литературы, перед которым выдвигалась задача «сочетать увлекательность и доступность изложения с принципиальной выдержанностью и высоким идейным уровнем». В общем, вслед за ветеранами детской литературы Маршаком и Чуковским книги для детей пишут Гайдар, Каверин, Кассиль, Барто, Михалков. Вообще, как вы считаете, правильно ли это решение с точки зрения идеологии - бросать лучшие интеллектуальные силы именно на создание детской литературы?

- Конечно, этот цех создавался так тщательно, потому что литературная конструкция, действующая на умы людей, начинается из детства. Во-первых, с любви к литературе. Ребёнка нужно затянуть чем-то интересным, чем-то необыкновенным, и тогда он становится постоянным потребителем. «Подсаживание» на литературу, но на бездарную «подсесть» нельзя, поэтому специально подбирались авторы, которые создавали истинные шедевры детской литературы. Чуковский, Барто, Гайдар, великолепный Лев Кассиль, который у нас, правда, мало оценён, Самуил Маршак и многие другие. На этих книжках, которые издавались огромными тиражами, мы учились читать, учились любить литературу. Это была ступенька, с который ты переступаешь на другую, потом на третью, потом на четвёртую.

- Я читала, что детская литература вычитывалась не менее придирчиво, чем взрослая, и, кстати, пример Хармса тому подтверждение, которого как раз за это формально и наказали. Неужели дети бы заметили какие-то идеологические шероховатости?

- Нет, конечно. Но ведь детские книжки читали вслух взрослые мамы и папы. Двусмысленности в родительском прочтении ребёнок не должен был видеть. Если ты читаешь с кривой ухмылкой своему ребёнку какую-то вещь, то сразу зарождаешь невольное сомнение и потерю интереса. Поэтому читали с выражением, громко, вдохновенно, объясняли, что было непонятно. Но, как правило, понятно было всё.

- Что ж, давайте подводить итоги. В нескольких словах скажем, какой была литература тридцатых годов в СССР? Что она дала миру? Потому что в это время за границей выходят просто замечательные произведения: эталонные детективы Агаты Кристи, «Дочь священника» Оруэлла, «Унесённые ветром» Маргарет Митчелл, «Три товарища» моего любимого Ремарка, «Капитаны песчаных карьеров» Жоржи Амаду, «Гроздья гнева» Стейнбека - и это я перечисляю только по верхам.

- Это ещё время Бернарда Шоу, Лиона Фейхтвангера - симпатизантов советской литературы и вообще Советской России, и многие другие. Также сказки Джанни Родари, это ведь уникальнейшие произведения, которые сейчас в немилости почему-то, наверное, кто-то поторопился. Литература была богатая, но одновременно она пропитана запахом беды. Тот же Ремарк и его «Триумфальная арка», «На западном фронте без перемен». Поколение ещё не отошло от потрясений прошлой войны, и было много литературы, осуждавшей этот милитаризм, но у нашей военной литературы был другой акцент. «Если завтра война» Шпагина, нашего прекрасного военного литератора, который одним махом побеждал Германию, и ряд ещё других авторов, которые создавали произведения, прославляющие Красную армию и её величие. Этот дух тоже присутствовал.

- Но, по-вашему, мы не стыдно выглядим на фоне мировой литературы в 30-е годы?

- Абсолютно нет. Я думаю, что мы выглядели солидно. Нужно ещё понимать то, что всё-таки авторы 30-х годов были воспитанниками старой образовательной школы, принадлежали к осколкам старой российской культуры. На самом деле, нам есть, с чем сравнивать. Огромное внимание в государствах и режимах подобного толка уделялось литературе и искусству. Это развитие национальных культур и национальных литератур, которые мы не затрагивали совсем. Ведь в 30-е годы зарождалась литература национальных республик, и там совсем недурные авторы были, поэты, писатели, особенно кавказские, например, Абашидзе. Были и искусственно создаваемые, но они тоже нужны были для каких-то стартовых условий развития национальных культур. Это вообще стоит отдельного разговора.

- Порекомендуйте к прочтению какую-то очень важную именно для вас книгу из периода тридцатых годов?

- Вы знаете, всегда трудно советовать, потому как ты выбираешь из той литературы, которая востребована тобой и совсем может быть не востребована нынешним временем и нынешним читателем. Я бы посоветовал прочитать «Котлован» Платонова, но это рекомендация для думающего читателя. Это не бестселлер, который можно «проглотить» в самолёте или на пляже. Здесь нужно думать над каждой страницей. Так что попробуйте.