Воспоминания посла Франции в России в период с 1835 по 1841 гг.

- - -

В это самое время во всей Европе и в России обсуждался весьма важный для французской королевской семьи вопрос о предполагаемой женитьбе наследника престола принца Фердинанда Орлеанского. Для Франции и лично короля Луи-Филиппа этот вопрос имел большую политическую значимость. После Июльской революции Орлеанская династия оказалась в условиях матримониальной блокады. Разрушить ее и найти достойную невесту для наследника престола было делом чести для Луи-Филиппа. Во Франции надеялись, что брачный союз с одной из принцесс царствующей европейской династии станет символом принятия Орлеанской династии в семью монархов на равных условиях.

Интересный факт: во Франции поначалу рассматривали возможность заключения брака герцога Орлеанского с одной из дочерей императора Николая и интересовались, не приедут ли принцы в Россию. Однако сам король Луи-Филипп был против такого проекта и ясно дал понять Баранту, что не желает для своего сына русского брака; его интересовала перспектива союза его сына с австрийской эрцгерцогиней Терезией, дочерью эрцгерцога Карла, брата австрийского императора Франца. С этой целью на лето 1836 г. было намечено путешествие сыновей Луи-Филиппа в Вену и Берлин.

Известие о планируемом визите было весьма болезненно встречено императором Николаем, вызвав у него, по словам Баранта, «живую досаду и печаль». Посол отмечал, что царю было очень тяжело видеть, что континентальные дворы не собираются присоединиться к блокаде вокруг Орлеанского дома, готовя принцам роскошный прием.

Французские принцы, как и ожидалось, были блестяще встречены в прусской и австрийской столицах. Барант, сообщая Тьеру 28 мая 1836 г. о великолепном приеме, оказанном сыновьям Луи-Филиппа в Берлине, и еще не зная о реакции Николая, находившегося в Царском Селе, отмечал, что такой прием «скорее поставит императора в затруднительное положение, чем спровоцирует его недовольство». Посол докладывал: «…Несмотря на обыкновение императора ничему не верить и никого не слушать, мнение двора оказывает на него большое воздействие. […] То или иное частное суждение никак не влияет на него, но, когда речь идет о его стране, дворе и особенно правительстве, это совсем другое дело. Его нежелание иметь с королем французов те же отношения, что и с другими государями Европы, воспринимают здесь как странное ребячество и неуклюжесть».

Как видим, Барант всегда стремился показать, что Николай был одинок в своем недоброжелательном отношении к Франции. Посол отмечал, что окружение императора не разделяло его «недоброжелательно-почтительной» манеры обращения: «Его брат и особенно великая княгиня Елена, не предавая особой огласке своего мнения, не скрывают его, однако. […] Поговаривают даже, что такое упрямство государя вызывает у императрицы некоторое сожаление».

Тем временем надежды короля Луи-Филиппа на брак его сына с австрийской эрцгерцогиней не оправдались. Тьер, предвидя поражение переговоров в Вене, заранее занялся поиском другой кандидатуры, адресовав дипломатическим агентам, аккредитованным при немецких дворах, циркуляр, в котором призывал обратить внимание на «необходимость женить» герцога Орлеанского. Это, надо заметить, оказалось весьма непростым делом. После отказа австрийского дома, принцу отказала Виктория Саксен-Кобургская, потом отпала кандидатура испанской инфанты. Удача улыбнулась в Берлине: прусский король Фридрих-Вильгельм предложил кандидатуру принцессы Елены Мекленбург-Шверингской. Луи-Филипп ухватился за это предложение: немецкая принцесса весьма импонировала Орлеанам; во Франции были уверены в ее здоровье, а также в том, что она воспитает детей в католической вере.

Какова была реакция российского императора? До Баранта дошли сведения, что государь неодобрительно отнесся к идее заключения и этого брака. Когда же в Санкт-Петербурге узнали, что прусский король на нем настаивает, Николай публично выразил свое негодование барону Бодену, посланнику герцогства Мекленбург-Шверинг в России. Брак, однако, был заключен; 13 июня 1837 г., через две недели после свадьбы герцога Орлеанского Барант сообщал графу Моле: «Император все еще никак не успокоится; это какая-то странная мания. Он полагает, что Австрия и Пруссия проявили непоследовательность в этом вопросе. Они не должны были ни одобрять его, ни благоприятствовать его разрешению…». И вновь Барант подчеркивает, что отношение императора Николая к Франции и ее королю, с одной стороны, и отношение русского общества, двора, окружения царя, с другой – это разные вещи. 8 июля 1837 г. он писал Моле: «Император Николай почти одинок в своей страсти; никто в его окружении не думает и не отзывается плохо о Франции…».

Приведем еще один пример. Когда в Санкт-Петербург пришло известие о действиях французской армии в Алжире и взятии Константины, это произвело, по словам Баранта, большое впечатление на придворное общество. Посол сообщал Моле: «В тот день, когда пришла эта новость, я был на приеме у графа Воронцова. Со всех сторон я слышал поздравления. Первым меня поздравил Нессельроде. Можно было подумать, что мы находимся во французском обществе, настолько эмоциональными были выражения симпатии». Причем Барант был уверен, что, если бы император присутствовал на этом приеме, «он также продемонстрировал бы большой интерес к этой новости». По словам посла, Николай «испытывал большую страсть ко всему, что было связано с военной славой, и в этом случае все его политические предпочтения отступали на второй план».

В это же время в Санкт-Петербург из Парижа пришло известие об очередном покушении на короля Луи-Филиппа. Нессельроде сообщил Баранту, что император, узнав об этом трагическом происшествии, тотчас написал ему карандашом записку следующего содержания: «Вы увидите г-на Баранта прежде меня; скажите ему о живом негодовании, которое я испытал. Предпишите графу Палену явиться к королю Луи-Филиппу и сообщить ему о чувствах, которые вызвала у меня эта новость». От одной персоны, присутствовавшей при оглашении новости о покушении на короля, Баранту стало известно о первой реакции императора, воскликнувшего: «Король Луи-Филипп закончит 18-м брюмера!». Николай имел в виду нестабильную политическую ситуацию во Франции и опасность государственного переворота. Несколько дней спустя на балу у императрицы государь в разговоре с Барантом вновь повторил эту фразу. Посол пытался объяснить царю, что это покушение не являлось «опасным симптомом» (хотя Луи-Филиппа можно считать рекордсменом по количеству организованных на него покушений)  и что режим является прочным и стабильным. Император Николай I, однако, не верил в стабильность Июльской монархии. В то же время, отмечая, что император «всегда будет более или менее недовольным» по отношению к Франции, Барант надеялся на позитивные изменения в его образе мыслей. По его мнению, император со временем должен понять, что «не быть с Францией в тех же отношениях, что с другими державами, значит оказаться в изоляции, значит проводить внешнюю политику, в некотором роде чуждую Европе».

- - -

1830–1840-е гг. в европейской дипломатии прошли под знаком очередного обострения Восточного вопроса, что не могло не сказаться на линии развития русско-французских отношений. Отсутствие прямых экономических противоречий на Ближнем Востоке между Россией и Францией не сближало наши страны. После Июльской революции французское правительство активно боролось против России в Восточном вопросе, пытаясь не только ослабить ее влияние в Константинополе, но и полностью вытеснить с Ближнего Востока. Проблема «русской угрозы» на Востоке постоянно муссировалась во Франции. Барант, побывавший летом 1838 г. на юге России, воочию убедившийся в мощи военного флота, сосредоточенного в Севастополе, откуда, по его словам, Россия постоянно могла угрожать Константинополю, полагал, что политика русского правительства на Востоке «заключалась единственно в том, чтобы достигнуть максимально полного и исключительного преобладания в Османской империи».

В начале 1839 г. для европейских держав стало ясно, что кризис на Востоке вспыхнул с новой силой, и спор между турецким султаном и его могущественным вассалом, пашой Египта Мухаммедом Али грозил нарушением спокойствия всей Европе. 21 апреля 1839 г. войска султана под командованием Хафиза-паши перешли Евфрат и вторглись во владения мятежного паши.

В 1841 г. истекал срок действия Ункяр-Искелесийского договора, и император Николай I, осознавая «искусственность» русско-турецкой дружбы, а также преувеличивая слабость Османской империи, боялся упустить свою долю в «османском наследстве». 18 сентября 1833 г. в Мюнхенгреце между Россией и Австрией была подписана конвенция, по которой обе стороны обязывались поддерживать статус-кво в Турции. Однако, понимая недостаточность союза с Австрийской империей, Николай I стремился добиться поддержки и более сильного партнера, каким могла быть для России Великобритания. Поэтому российский император решил для начала заключить соглашение с Лондоном об изоляции Франции, а для стимуляции британского интереса к этой инициативе твердо объявил об отказе от Ункяр-Искелесийского договора при условии замены его режимом Проливов, гарантировавшим безопасность России. Содействовать достижению этих целей должен был барон Ф.И. Бруннов, известный англофил, ставший в августе 1839 г. послом России в Великобритании вместо Поццо ди Борго.

Все эти перемены не могли не сказаться на положении барона де Баранта. В частности, он это остро почувствовал во время празднования в России очередной годовщины Бородинской битвы. Празднества включали в себя торжественное открытие монумента (26 августа/7 сентября 1839 г.), а также реконструкцию Бородинского сражения (29 августа/10 сентября), на которых присутствовал император. Практически ни один представитель дипломатического корпуса на эти торжества допущен не был. Кроме того, Европу шокировал текст приказа Николая I, произнесенного перед войсками, собравшимися на поле битвы: «Ребята! Перед вами памятник, свидетельствующий о славном подвиге ваших товарищей! Здесь, на этом самом месте, за 27 лет перед сим надменный враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за Веру, царя и Отечество! Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана разметаны кости дерзких пришельцев – и мы вошли в Париж. Теперь настало время воздать славу великому делу[…]». Барант так описывал впечатление, произведенное этим приказом: «Общество смотрит с удивлением, осуждением и печалью на поступок, который может иметь очень серьезные последствия, ибо вызовет большое раздражение во Франции. Все те члены дипломатического корпуса, которые остались в Петербурге, сожалеют об этом происшествии, которое может нарушить отношения двух держав и осложнить и без того непростое положение дел». По мнению посла, даже Нессельроде был «…весьма смущен и опечален демонстрацией, столь мало соответствующей его политическим взглядам. […] Не в моих силах было сделать вид, будто я не придаю этому приказу никакого значения. Он произвел здесь такое сильное впечатление, что, выкажи я равнодушие, это было бы равносильно занятию определенной позиции, на что я вовсе не имею указаний». Впрочем, бородинский инцидент не произвел радикальной перемены в отношениях между Россией и Францией.

Немало проблем возникло у Баранта в связи с приездом в Петербург в октябре 1839 г. графа Феликса Баччиокки, племянника Наполеона I. Открытые бонапартистские заявления Баччиокки и предсказание падения в скором будущем Орлеанской династии заставляли французского посла «постоянно следовать за ним по пятам». Помимо этого, в начале 1840 г. французские газетчики опубликовали сенсационное разоблачение связи российского императора с племянником Наполеона – принцем Луи Бонапартом.

Неприятные для Баранта разговоры в обществе и неудовольствие царя вызывали также собрания, которые устраивала его супруга, активно занимавшаяся благотворительностью и искавшая, по словам вюртембергского посланника князя Генриха Гогенлоэ, «знакомства с набожными людьми всех вероисповеданий». На одном из обедов, устроенных во французском посольстве, среди прочих гостей присутствовал и архимандрит монастыря Св. Сергия под Стрельной. Гогенлоэ сообщал 10 февраля 1840 г.: «Ничего подобного в России еще никогда не случалось, и вполне естественно, что он вызвал замечания, в большинстве своем осуждающие поступок архимандрита. Обед этот до такой степени стал предметом разговоров, что все высказываемые по этому поводу за и против не могли не дойти до его величества императора, и мне из верного источника известно, что монарх как глава церкви сделал достопочтенному архимандриту внушение, обязав его впредь не пренебрегать мнением своих единоверцев, обедая в доме посла французского короля».

- - -

Все эти факты были мелкими неприятностями по сравнению со стремительно ухудшавшими русско-французскими отношениями в связи с Восточным кризисом. Положение посла осложнялось тем, что еще в августе 1839 г. посол Российской империи во Франции граф Пален был отозван из Парижа, и его возвращение постоянно откладывалось.

Долгое отсутствие главы российского посольства было воспринято французским правительством как враждебная демонстрация. Барант ожидал, что Министерство иностранных дел потребует его возвращения в Париж. Российский дипломат в Париже, граф П. И. Медем сообщал 4 января 1840 г. в частном письме Нессельроде, что король Луи-Филипп примет крайние меры и отзовет Баранта из Петербурга на неопределенный срок. Для Баранта лично, учитывая нестабильную внутриполитическую ситуацию во Франции, связанную с министерским кризисом и вероятным формированием правительства во главе с А. Тьером, это возвращение было нежелательно.

Тем временем возвращение Палена в Париж откладывалось с недели на неделю. 8 января 1840 г. Барант сообщал Сульту: «Прошло уже больше двух месяцев с тех пор, как Пален сообщает о своем отъезде с недели на неделю. Конечно, он здесь задерживается не по своей прихоти. Он очень доволен своим положением в Париже. Петербургский климат плохо сказывается на его здоровье, и ему совсем не нравится здешний образ жизни. Совершенно очевидно, его отъезду препятствует высшая воля». Постоянно отмечая резкий настрой императора против Франции, Барант сообщал, что к нему лично отношение Николая не изменилось, хотя до него дошли слухи, что царю были неприятны разговоры о том, что, дескать, «посол Франции оказывал влияние на дипломатический корпус и общество Санкт-Петербурга». «Неужели мне всегда предстоит слышать, что все стремятся попасть во французское посольство?» – эту реплику императора не раз передавали Баранту.

В правдивости этих слов Барант смог убедиться уже в первый день нового, 1840 г. На 1 января во французском посольстве был запланирован новогодний бал. Прием состоялся, однако прошел совершенно не так, как можно было ожидать. Скорее всего, представители высшего света или не посетили бал вообще, или уехали раньше на новогодний маскарад. Дело было в том, что император запретил великому князю появляться на этом балу. Князь Гогенлоэ писал: «Этот запрет сопровождался следующими словами: «Как, великий князь, наследник престола, начнет год в доме посланника короля Луи-Филиппа, нет, это уж слишком»».

Как видим, положение Баранта было очень непрочным. 4 февраля 1840 г. он сообщал главе кабинета Н. Сульту: «Несмотря на заверения г-на графа Нессельроде, граф Пален не собирается в дорогу. Ничто не дает оснований полагать, что он уедет в ближайшие дни. Это правда, что император, воодушевленный возрастающей ненавистью к Франции и пребывая в надежде, что наш разрыв или, по крайней мере, охлаждение отношений с Англией вот-вот произойдет, полагает, что больше нет нужды следовать тягостной для него политике предупредительности по отношению к нам. Он, вне всякого сомнения, не хочет, чтобы дело дошло до разрыва, но он желает, по меньшей мере, того, чтобы его отношения с нами имели иной характер, нежели с другими державами». В этих непростых обстоятельствах Барант особые надежды возлагал на Нессельроде, который, по его словам, «отнюдь не разделял возбуждения и надежд императора: «…г-ну графу Нессельроде предстоит много потрудиться, действуя с осторожностью и осмотрительностью, дабы предупредить всякое решение, являющееся следствием спонтанной реакции императора». В то же время, по словам Баранта, он должен был постоянно учитывать, что «страсть государя могла возобладать над мудростью министра», что сделало бы невозможным его пребывание в Петербурге. Он просил предоставить ему отпуск, которым собирался воспользоваться только в том случае, если бы отъезд Палена в ближайшее время не состоялся.

19 февраля Сульт, который спустя две недели уйдет в отставку, сообщал Баранту из Парижа: «Король разрешает Вам покинуть Санкт-Петербург, не дожидаясь новых предписаний в том случае, если обстоятельства будут таковы, что Ваше пребывание там будет несовместимым с достоинством правительства короля».

Тем временем атмосфера международных закулисных интриг проникла в петербургские салоны. Разговоры о Франции и ее политических порядках занимали весь великосветский Петербург и заставляли Баранта настороженно относиться к суждениям русских о французах. Каждое отрицательное слово воспринималось в этих условиях как недоброжелательное отношение к Июльской монархии. 18 марта Барант писал новому главе правительства А. Тьеру: «Идея о том, что отношения между Францией и Россией, возможно, станут почти враждебными, была и остается главной темой разговоров. В целом это вызвало здесь чувство сожаления; в обществе с порицанием отнеслись к тому, что личные предрассудки императора привели к таким последствиям».

К Баранту отношение в основном было сочувствующее; в обществе посла уважали как человека образованного, корректного и светского. Гогенлоэ доносил 10 февраля: «Новые обстоятельства, препятствующие отъезду графа Палена, еще более усложнят положение господина барона де Баранта, и здесь об этом сожалеют, поскольку посла и его милое семейство все любят и уважают. Господин де Барант пользуется глубочайшим уважением как при дворе, так и среди всех сословий столицы». Графиня М. Д. Нессельроде сообщала об аналогичных опасениях своему сыну Дмитрию: «Император никак не может решиться позволить Палену уехать, однако мой муж надеется, что это не затянется надолго. […] Некоторые дипломаты полагают, что, если Пален останется здесь, Баранту придется уехать».

- - -

Однако вскоре произошло событие, которое разделило русское общество на сторонников и противников французского посла. Дело в том, что новогодний бал во французском посольстве оказался одним из эпизодов в ряду событий острого политического характера, кульминационным пунктом которых явилась дуэль между М. Ю. Лермонтовым и младшим сыном Баранта, Эрнестом, состоявшаяся 18 февраля 1840 г.

Лермонтоведы неоднократно указывали на то, что дуэль Лермонтова с Барантом была спровоцирована; помимо того, что дуэль давала повод удалить из столицы Лермонтова, подобная провокация могла повлечь за собой отъезд французского посла из Петербурга в условиях обострившегося Восточного вопроса. Подробности дипломатических отношений России и Франции не были известны в широких кругах, однако в Петербурге и Париже возбужденно обсуждалась общая политическая ситуация. Отголоски этих настроений и прозвучали в вызывающей фразе, брошенной Лермонтову Эрнестом де Барантом на балу у графини Лаваль 16 февраля 1840 г.: «Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как покончить это дело», по сути, означавшей вызов на дуэль.

Несомненно, что дуэль и последующее поведение Баранта и его супруги, добивавшихся высылки Лермонтова, нанесли ощутимый урон репутации французского посла. П. А. Вяземский писал 14 марта: «Всех более мне тут жалок отец Баранта, которому эта история должна быть очень неприятна. Лермонтов, может быть, по службе временно пострадает, да и только».

Гогенлоэ сообщал 22 марта (3 апреля) 1840 г. об отъезде Э. де Баранта и реакции императорской семьи: «Августейший государь велел ему (французскому послу. – Н.Т.) передать, что ее императорское величество всегда была хорошего мнения о бароне Эрнесте, сожалеет, что господин посол оказался вынужденным отослать его во Францию и в будущем будет рада видеть его в Санкт-Петербурге. Предполагают, что господин Лермонтов, вызывающий к себе некоторый интерес довольно значительным поэтическим талантом, будет отправлен на Кавказ, где ему вскоре может представиться случай отличиться и возвратить себе эполеты, которых он может лишиться вследствие ожидающего его суда».

Супруга вице-канцлера Нессельроде писала сыну Дмитрию об этом происшествии: «Со вчерашнего дня я потрясена из-за случая с Барантом, которого я очень люблю. У его сына месяц тому назад была дуэль с гусарским офицером. Об этом стало известно только пять дней назад. Император сказал моему мужу, что, поскольку офицера будут судить, его противнику нельзя здесь оставаться. Это будет потрясением для этой семьи и для твоего отца».

Как известно, за участие в дуэли поэт был отправлен в очередную, последнюю ссылку на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк, а Эрнест де Барант в марте 1840 г. был вынужден уехать в Париж.

Наконец 6 марта граф Пален выехал в Париж. «Я только что избежал своего рода разрыва. Г-н Пален направился сегодня к своему посту, – писал Барант 6 (18) марта Ф. Гизо, занимавшему тогда пост посла Франции в Великобритании. – Таким образом, я остаюсь на своем, не для того, чтобы трудиться, как Вы, над соглашением, имеющем важнейшее значение, но, чтобы ничего не делать, мало говорить, наблюдая за одним из важнейших пунктов Европы».