Французский историк Франсуа Гизо в русской публицистике середины XIX века

Возвращаясь к содержанию статьи из «Отечественных записок» отметим, что сомнению в ней подвергаются и ораторские способности Гизо, хотя и признается, что его искусство ритора имело большой успех у публики. Действительно, еще во время обучения праву впервые проявился ораторский талант Гизо. Каждое воскресенье в школе устраивались тренинги, на которых ученики вели тяжбу с адвокатами.

Что же не устраивает русского публициста в манере чтения лекций Гизо? «Он везде хочет быть наставником. Кажется, что речь его обращается не к равным ему, а к ученикам. Все периоды его речи доказывают, что он хочет властвовать». В то же время, отмечает журналист, Гизо умел владеть аудиторией, которая жадно ловила его слова. Причина этого, по его словам, заключалась в том, что Гизо «казался самым убежденным в том, что говорил. Гизо хорошо изучил Демосфена. Говоря на кафедре, Гизо играет роль, глаза его воспламеняются, губы дрожат, повелительные жесты велят молчать. У него все дарование ритора и трагика. Гизо считается одним из первых ораторов Франции».

Характерно, что Гизо-оратору «Отечественные записки» уделяли внимание и в 40-е годы. Так, в 23-м томе журнала за 1842 г. была опубликована статья под названием «Тьер и Гизо как ораторы и государственные люди», являющаяся переводом выдержки из работы французского автора Кормена «Книга ораторов». Выбор для проведения сравнительного анализа ораторского таланта именно этих политиков обоснован: Тьер и Гизо, либеральные политики, важнейшие фигуры на политическом небосклоне Франции времен Июльской монархии, были постоянными оппонентами и соперниками, враждовавшими до такой степени, что порой просто не разговаривали друг с другом. Несомненно, оба политика обладали ораторским даром, но их манера вещания была очень разной и симпатии Кормена скорее на стороне Тьера: «палата депутатов любит слушать гораздо более Тьера, чем Гизо; первый обращается с нею, как с избранным обществом людей светских, собравшихся провести время в приятной беседе, второй смотрит на палату, как профессор на свою аудиторию и хочет только поучать рассуждениями». По словам Кормена, «Гизо говорит на трибуне, как на кафедре; речи его большею частью – не более как сухие, лишенные связи диссертации… Образ изложения Гизо так же бесцветен, как и он сам: бледный, худощавый, он тогда только одушевляется, когда гнев и досада пересиливают в нем рассудок. Тогда слова Гизо жгут и колют; он не придирается прямо ни к одному из своих противников, но наделяет их всех такими язвительными сарказмами, что каждый из них чувствует себя пораженным прямо в сердце. В подобные минуты Гизо производит на палату сильное впечатление, и может насладиться вполне ораторским триумфом». В то же время, как полагал Кормен, нерасположение к Гизо большинства палат могло быть объяснено «только завистью, которую возбуждают всегда в толпе умственные и нравственные качества человека, поставленного высоко».

Несмотря на то что приведенные выше цитаты – всего лишь выдержки из книги французского автора, сам факт того, что был опубликован именно этот пассаж, именно из этой работы, позволяет сделать вывод о позиции «Отечественных записок»: этому либерально-демократическому изданию, как и самому Кормену, больше импонирует Тьер, чем Гизо. Если Тьер для Кормена – «либеральный демократ», хотя, конечно, никаким демократом в современном смысле этого слова он не был, то Гизо – «либеральный аристократ, хотя по рождению и воспитанию принадлежит к сословию мещанства».

- - -

Новый всплеск интереса к личности Гизо в российской публицистике приходится на конец 50-х годов, когда во Франции начали выходить в свет его воспоминания. Они составили восемь томов и публиковались с 1858 по 1867 г. Необычным было уже то обстоятельство, что мемуары увидели свет при жизни автора, что шло вразрез с обычаями того времени. Склонный аргументировать каждое свое действие, на первых страницах воспоминаний Гизо так объясняет свое решение: «Не следуя примеру большей части моих современников, я издаю мемуары, пока сам могу отвечать за них… Намереваясь рассказать о своем времени и о своей жизни, я считаю лучшим сделать это на краю могилы, чем из глубины ее».

Воспоминания сразу же привлекли внимание читателей, причем не только во Франции, но и за ее пределами. Через месяц после публикации первого тома появились переводы на немецкий, английский и испанский языки, а в русской публицистике либерального толка развернулась оживленная полемика относительно идейного и политического наследия французского историка и политика.

В центре этой дискуссии оказались журнал «Отечественные записки», опубликовавший в шестом номере за 1858 г. критическую статью как о «Записках» Гизо как его воспоминания именовали в Росси, – так и об их авторе, и журнал «Русский вестник», тут же откликнувшийся на эту публикацию и выступивший со статьей в защиту Гизо. Отметим, что либеральная направленность «Отечественных записок» с воцарением Александра II в 1855 г. усиливается, хотя журнал и остается в рамках полной лояльности к начатым императором преобразованиям, выступая за реформы «сверху» и резко полемизируя с революционно-демократическими изданиями «Современник» и «Русское слово».

Работая над мемуарами, Гизо не задавался целью воссоздания всесторонней картины века. На страницах его воспоминаний нет рассуждений по вопросам литературы, искусства, науки, которыми он всегда увлекался. Он не посвящает читателя в тайны своей семейной и личной жизни, отмечая по этому поводу: «Те, кто просит иного, пусть дождутся моей смерти. Смерть единственная отдает человека публике целиком».

Как отмечал автор статьи в «Отечественных записках», «уже при первом известии о намерении Гизо издать Записки о своей жизни, все тотчас же поняли, что эти Записки будут не из тех, в которых часто безо всякого такта и умения рассказываются никому, кроме самого рассказчика, не интересные подробности о кормилицах, о братцах и сестрицах, о семейных дрязгах и сердечных бурях, о красотах природы и тому подобных стереотипных предметах». С ним солидарен и журналист из «Русского вестника» К. К. Арсеньев, отмечающий, что Гизо «не любит подробностей, не останавливается на тех мелких чертах, которыми иногда обрисовывается целая эпоха; характеристические анекдоты, описание нравов не находят себе места в его сочинении». Но оценка самих воспоминаний Гизо, а также в целом личности и деятельности этого политика, в этих изданиях дается разная.

Выше уже отмечалась склонность публицистов из «Отечественных записок» к психологическому анализу. Так и в этот раз именно к детству Гизо обращается автор статьи, усматривая в казни его отца главное событие, повлиявшее на формирование характера будущего историка и политика. По мнению публициста, «это страшное зрелище глубоко запало в его душу и заронило в нее первые семена той глубокой ненависти и того презрения к человеческому роду, которое, скрываясь под наружно-холодными и беспристрастными манерами министра-консерватора, при каждом удобном случае невольно проявлялось наружу. Можно с достоверностью предположить, что и самый консерватизм Гизо зародился в нем под влиянием безумных кровавых сцен, ознаменовавших разгар Французской революции. Сын, видевший позорную смерть любимого отца, должен был неминуемо сделаться противником людей и начал, отравивших его светлые, детские впечатления, и при первой возможности решительно стать во главе реакционеров, друзей "тишины" и "порядка"».

Чтобы разобраться во всех этих обвинениях в реакционности, напомним, что Гизо сам называл свою политику «либеральной, консервативной и антиреволюционной», а его либерализм носил умеренно-консервативный оттенок. Это касается в целом либералов-орлеанистов, которые зачастую исповедовали ценности, традиционно рассматриваемые как прерогатива консерваторов. Обвинения в адрес Гизо становятся понятными, если учесть время появления статьи – период модернизации российского общества, предреформенную эпоху, а также либеральную ориентацию «Отечественных записок», для которых умеренность Гизо воспринималась не иначе как реакционность. Что касается упомянутых автором «Отечественных записок» «тишины» и «порядка», то это видоизмененный лозунг орлеанистов – «свобода и порядок». Свобода рассматривалась Гизо прежде всего как характеристика политической и духовной жизни общества, связанная с огромной ответственностью человека за свои действия. «Порядок» означал отказ от крайностей революционного радикализма и ультрароялизма, защищенность от бунтарства толпы и политических притязаний родовой аристократии. Вот как интерпретировал этот лозунг сам Гизо на страницах своих воспоминаний: «Я защищал попеременно два великих дела, которые, в сущности, должны быть нераздельны, если не хотят погубить и то, и другое, – свободу против притязаний неограниченной власти и порядок против революционных стремлений. До тех пор, пока свобода не разорвет всякую связь с революцией, а порядок с деспотизмом, Франция будет постоянно переходить от переворота к перевороту, от неудачи к неудаче. Это должно быть главной задачей народа».

Публицист «Русского вестника» не идеализирует политику либералов-орлеанистов, отмечая, что именно отказ от проведения реформ в итоге привел к краху режима Июльской монархии. В журнале отмечается: «Бесспорно, чрезмерная заботливость о сохранении порядка весьма легко может перейти в неподвижность; нельзя не осознать, что так и случилось в последние годы продолжения министерства Гизо». В то же время, подчеркивается в издании, «…неподвижность эта была облечена во все законные формы, поддерживаемая всеми законными властями страны; основанием ее было строгое, нерушимое соблюдение государственного уложения. Карл Х пал за попытку отступить от Хартии 1814 г.; Гизо сокрушила излишняя верность Конституции 1830 г. Он понимал ее узко, исключительно, но не имел намерения коснуться какого-либо права, дарованного ею народу».

Эти упреки можно признать справедливыми. Выше отмечалось, что и сам Гизо в итоге осознал, что общество нуждается не только в спокойствии и порядке, но и в постоянном развитии, в движении вперед, которое возможно путем осуществления хорошо продуманных и детально разработанных реформ. Через семь лет после своей отставки в работе «Наши надежды и наши разочарования» (1855) он писал, что непосредственно после периода испытаний и потрясений общество просит у власти только порядка, как основного условия его существования. Но оно не может долго довольствоваться только этим; «активные силы развиваются в состоянии покоя, общество просыпается…». Он отмечал, что если правительство не способно удовлетворить потребности общества в развитии, если оно не может обеспечить общественный прогресс, «то оно оказывается неспособным осуществлять задачу обеспечения порядка и общественной безопасности; тогда правительство и нация или отдалятся друг от друга, или вместе погибнут во взаимной антипатии…».

Что касается влияния на формирование мировоззрения Гизо казни отца, бесспорно, этот факт нельзя отрицать. Считая Французскую революцию конца XVIII в. закономерным событием, Гизо выступал противником кровопролития и эксцессов, считая, что необходимо отделить «зерна», то есть позитивные социально-политические завоевания революции (равенство всех граждан перед законом, ликвидацию сословных привилегий, конституционную форму правления), от «плевел» – анархии и деспотизма.

В этом отношении позиция журналиста из «Русского вестника» представляется более объективной. Рассуждая над вопросом о влиянии казни отца, публицист справедливо отмечает, что «едва ли ненависть к людям могла поместиться в сердце семилетнего ребенка. Некоторые писатели видят в казни отца Гизо зародыш тогдашней ненависти последнего к народной анархии; это предположение весьма правдоподобно, но от отвращения к анархии до презрения ко всему роду человеческому расстояние неизмеримое».

Еще одна сторона государственной деятельности Гизо, подвергаемая резкой критике на страницах «Отечественных записок», – его пребывание на посту министра иностранных дел, а по сути, главы кабинета в 1840-е гг., и якобы его непосредственная причастность к коррупционным скандалам. Автор «Отечественных записок» ссылается на высказывание О. Барро, известного политика Июльской монархии, лидера династической левой, который, выступая в Национальном собрании в 1848 г., уже после Февральской революции, утверждал, что Гизо «в бытность свою первым министром не только не препятствовал продаже должностей, но напротив того, поощрял ее и принимал в ней самое выгодное участие».

Действительно, в 40-е годы правительство на выборах получало большинство голосов и казалось, что во Франции установился настоящий парламентский режим. Однако это большинство состояло из чиновников (в 1846 г. их было 184 в Палате депутатов). Правительство выплачивало им жалованье из казначейства и обещало повышение по службе. Система крупных концессий и привлечения к участию в государственных подрядах давала возможность склонять на сторону правительства порядка 30-40 депутатов, необходимых для получения министерского большинства. Журналист «Русского вестника», защищая Гизо, отмечает, что «во время парламентских бурь 1847 г. и предшествующих годов оппозиция упрекала первого министра в несправедливой раздаче должностей с целью образовать в свою пользу послушное большинство в палате, и обвинение это тяжелым пятном лежит на памяти Гизо». В то же время, отмечается в издании, «…никто не утверждал, чтобы он при раздаче должностей действовал в видах собственного обогащения». Действительно, в последние годы существования Июльской монархии подкуп был возведен в государственную систему, однако Гизо всегда отличался строжайшей честностью в своих частных делах.

К каким же выводам относительно деятельности Гизо приходят публицисты двух рассматриваемых российских изданий? Если для журналиста из «Отечественных записок» Гизо – это «министр-консерватор» и «глава реакционеров», политик, чей консерватизм был предопределен кровавыми сценами Французской революции и черствым пуританским воспитанием, то для автора статьи из «Русского вестника» Гизо, «как политический человек, не на столько задержал развитие своего народа, на сколько ускорил и облегчил его, как публицист и историк».

Именно на страницах «Русского вестника» в 1858-1861 гг. публиковались обширные выдержки из «Мемуаров» Гизо с подробнейшими и обстоятельными комментариями известных публицистов и правоведов Е. М. Феоктистова и К. К. Арсеньева. В условиях, когда российское общество жило ожиданием Великих реформ, когда идеи необходимости модернизации российского общества активно обсуждались на самых разных уровнях, интерес к зарубежному опыту реформирования был весьма высок. Отсюда закономерно такое пристальное внимание к воспоминаниям Гизо, в которых подробно освещаются важнейшие реформы, осуществленные во Франции в годы Реставрации и Июльской монархии, в разработке и реализации которых он принимал самое непосредственное участие. К. К. Арсеньев, комментировавший и переводивший третий и четвертый тома воспоминаний Гизо, отмечал, что они «…содержат ответ на множество вопросов, тесно связанных с историей парламентарной системы во Франции, ее кратковременного успеха и быстрого падения, – вопросов, особенно важных при настоящем положении во Франции. Для полного разрешения их необходимо было узнать мнение человека, который связал свое имя с лучшими успехами конституционной монархии, сделал наиболее для определения и распространения ее начал, но вместе с тем более всех способствовал ее падению и возбуждает еще до сих пор горькие нарекания своей партии». К этому справедливому мнению российского публициста можно добавить, что знакомство с воспоминаниями Гизо было важно не только для лучшего осознания проблем Франции 1850-х гг., но и предреформенной России, которой еще только предстояло встать на путь либерального реформирования.

Е. М. Феоктистов предваряет повествование о воспоминаниях Гизо своими личными наблюдениями о нем, сообщая, что в 1858 г. ему довелось присутствовать на заседаниях Академии моральных и политических наук в Париже, членом которой был Гизо. Вот как он его описывает: «Всякую субботу сходились в небольшой зале от 20 до 30 человек, из которых каждый носил славное имя в европейской науке и политическом мире. Между ними один, преимущественно перед всеми остальными, пользовался всеобщим вниманием, при появлении своем привлекая неминуемо взоры всех на себя. Обыкновенно, не занимая назначенного ему места, он проходил к камину и, прислоняясь к нему, оставался, таким образом, стоя, во все время заседания, изредка только покидая его для того, чтобы сказать слово какому-нибудь из членов или, подошедши к столу, выразить в резких и кратких словах свои мысли о предмете рассуждения. Небольшого роста, несколько сгорбленный, одетый весь в черное, он с первого взгляда мало поражал своею наружностью: на голове его было уже немного волос, не белых, но пожелтевших от лет, по лицу прошли глубокие морщины, старость придала его физиономии характер какого-то добродушия и мягкости, по которым трудно было бы предположить в нем закаленного и неустрашимого бойца. Но стоило только всмотреться внимательнее в это лицо, как первое впечатление, произведенное им, уступало место другому. Стоило только уловить эту надменную, презрительную улыбку, появлявшуюся на его устах каждый раз, как он слышал мнение, казавшееся ему ложным, стоило подметить этот пронзительный взгляд, которым зажигались порою его глаза, поражавшие своею чернотою на его бледном, почти прозрачном лице, чтобы понять, как мало выражались в кажущемся добродушии основные черты его характера. В его жесте, манерах, в выражениях, с которыми он обращался к ученому собранию, все дышало той полною, спокойною самоуверенностью, которая дается долгим опытом и непоколебимым убеждением. Впечатление усиливалось при виде того почтительного внимания, с которым академики выслушивали его замечания: лишь только, покидая свое обычное место, он возвышал голос, как прекращались все разговоры, слова его ловились с жадным вниманием, всякие предложения его принимались немедленно и без обсуждений».

К сожалению, констатирует публицист, «скромная зала, в которой приходилось нам видеть Гизо, осталась теперь единственной открытой ареной для его деятельности». Перечисляя именитых коллег Гизо по Академии – А. де Токвиля, В. Кузена, Ш. Ремюза, О. Барро, В. де Броя, – Е. М. Феоктистов делает следующий вывод: «Грустное чувство овладевает душой, когда подумаешь, что этот небольшой кружок людей, в которых заключается цвет мысли Франции, столько ума, учености, таланта, стоит теперь как-то особняком в стороне, что между ним и массой нации существует так мало связи».

Либеральный журналист дает высокую оценку политическому развитию Франции в годы Июльской монархии, отмечая, что это было «славным, блестящим временем для Франции». Французские интеллектуалы, управлявшие Францией, по его словам, «связали неразрывными узами свое имя с французской наукой, они внушили уважение к ней всему просвещенному миру, распространяли множество светлых, благородных истин в своем отечестве, старались упрочить в нем правительство, в котором первое место принадлежало таланту, познаниям и честному труду. Им удалось показать высокое зрелище Европе, тесную связь науки с властью, непосредственное влияние просвещенного сословия на правительство, когда люди, знаменитые своей ученостью, прямо с профессорской кафедры вступали в министерство и старались применить к практической жизни результаты умственной деятельности».

В то же время, давая столь высокую оценку развитию Франции в годы расцвета политической деятельности Гизо, Е. М. Феоктистов отмечает и ошибки, допущенные либералами-орлеанистами. Одна из них, по его мнению, заключалась в следующем: «При конституционном правительстве, как и прежде, свобода не играла надлежащей роли в общественной жизни, и не проникала в сознание и нравы; существуют представительные палаты, свободные трибуны, выборы депутатов, но вообще, политическая жизнь была каким-то посторонним делом для страны, не проникала в ежедневные отношения граждан, не сделалась близким и драгоценным интересом каждого из них».

Этот упрек следует признать справедливым. Политическая база Июльской монархии, в особенности «политический класс», то есть круг лиц, в той или иной мере участвовавших в управлении государством, так называемая pays legal, оказалась чрезмерно узкой. Согласно Хартии 1830 г., власть короля основывалась на принципе договора между ним и народом, однако на деле такой договор существовал только между королем и элитами, а политика компромисса означала наличие такового только для элит. Слабая подпитка элиты извне постепенно привела ее к изоляции. Правительство не сумело приспособиться к переменам, происходившим в стране во второй четверти XIX в.

Еще одна ошибка орлеанистов, по мнению Е. М. Феоктистова, заключалась в том, что они так и не смогли преодолеть традиционную для классического либерализма антиномию между свободой и равенством: «Во Франции были разрушены все сословные привилегии, но политической свободы нет, так как само равенство было только мечтою».

Анализируя политические причины краха Июльской монархии, Феоктистов приходит к выводу, что «…монархия эта, сделавшая так много для умиротворения политических партий во Франции, не успела, однако, составить сильной партии для самой себя. В первую минуту после своего падения, когда со всех сторон поднялся против нее вопль слепой вражды, можно было с сожалением видеть, как шатки были элементы, лежавшие в ее основе, какими незначительными силами располагала она в стране. Люди, бывшие главною опорою конституционного порядка во Франции, служившие ему с жаром и талантом и на профессорской кафедре, и на парламентской трибуне, должны были сознаться, что они составляют незначительное меньшинство в стране».

Действительно, ошибка орлеанистов заключалась в том, что они проводили политику «золотой середины» не всего общества, а его зажиточной части, которая была чужда социальным низам общества, не слышала их, отгородив себя стенами парламента. Заботясь о парламентском большинстве, орлеанисты слишком мало беспокоились о большинстве в стране, о самом народе, что их и погубило в 1848 г.

На эти просчеты, допущенные либералами-орлеанистами, справедливо указывал и другой журналист «Русского вестника», К. К. Арсеньев: «Выражение le pays legal не было одним пустым словом, несколько сот тысяч человек действительно образовали страну внутри страны, государство внутри государства. Понятно, что при таких условиях, партия не имела и не могла представлять собой полного, естественного выражения интересов народа».

Еще один важный аспект, на который обращает внимание К. К. Арсеньев, – это внешняя политика короля Луи-Филиппа и Гизо. Умеренный, миролюбивый внешнеполитический курс Июльской монархии не встретил понимания у большей части французского общества, выступавшего за активные, широкомасштабные действия и жившего в плену «наполеоновской легенды» величия Франции, ее лидирующего положения в Европе.

Как верно отмечал Арсеньев, большинство французов усматривали во внешней политике Луи-Филиппа «…только осторожность, доведенную до трусости, забвение общих интересов человеческого рода и национальных интересов Франции, эгоистическую заботливость об упрочении династии и престола».

Оппозиция обвиняла правящие круги Франции в проведении политики, противоречившей национальным интересам страны, ущемлявшей ее национальное достоинство. Гизо ставили в упрек, что он якобы желал мира «любой ценой», что в угоду сохранения «сердечного согласия» с Великобританией был готов пожертвовать национальными интересами Франции. В последние годы существования режима Июльской монархии оппозиция обвиняла правительство в стремлении сблизиться с абсолютистскими монархиями Европы – Австрией и Россией, – воплощавшими в глазах французов Венскую систему.

В следовании политике «европейского концерта» широкие круги французской общественности усматривали торжество принципов легитимизма, пренебрежение национальными интересами страны в угоду интересам династическим. В условиях роста патриотических настроений и обостренного чувства национального самосознания даже обычные в дипломатической практике компромиссы воспринимались французами весьма болезненно. Как верно отмечал К. К. Арсеньев, «события нескольких веков сделали французов народом воинственным, жадным к военной славе; империя возвела это чувство на степень болезненной, непреодолимой страсти. Поощрять его – преступно, но забывать о его существовании – безрассудно».

Арсеньев признает, что «в чувстве, восстанавливающем народ против внешней политики июльского правительства, было много тщеславия, много мелочности, но была, бесспорно, и своя доля справедливости. Раздраженное самолюбие французов не могло забыть о Ватерлоо; ложно понятый патриотизм заставлял их мечтать о естественных границах, о каком-то прирожденном преобладании Франции над Европой; национальные предрассудки противились союзу с Англией, предрассудки партий – всякой попытке сблизиться с Пруссией или Россией». В то же время, по словам публициста, «…бывали случаи, когда заодно с предрассудками говорил разум, заодно с экзальтированным шовинизмом – здравое чувство долга и чести». Главная ошибка правительства Гизо, по мнению журналиста, заключалась в сознательном следовании им политике мира, причем, как упрекали Гизо, перефразируя его же слова, – мира «любой ценой». Арсеньев писал: «…принятая за правило, возведенная в систему, политика мира во что бы то ни стало (la paix a tout prix) представляется явлением ненормальным, незаконным, скажем более – возмутительным. Отказаться навсегда от употребления оружия, значит, в настоящее время, отказаться от всякого влияния на ход событий, от всякого деятельного сочувствия идее и праву, от всякой деятельной вражды с бесправием».

Упрекая правительство Гизо в возведении в абсолют идеи миролюбия, Арсеньев полагает, что внешняя политика Июльской монархии имела еще один недостаток: «она не всегда оставалась верною самой себе, не всегда логически проводила свои принципы; исключения, которые она допускала, вредили ей, может быть, еще больше, нежели сами правила».

Эти «исключения» во многом были связаны с тем, что французское правительство, учитывая зыбкость тогдашнего европейского порядка, зачастую должно было исходить из так называемой реальной политики, руководствуясь соображениями конкретной выгоды. Прежде всего это относится к интерпретации принципа невмешательства, являвшегося основой внешнеполитического курса орлеанистов. Доктрина невмешательства была выдвинута французскими либералами в противовес принципу Священного союза о необходимости вооруженного вмешательства во внутренние дела другого государства в целях подавления национального движения, представляющего опасность в глазах абсолютных монархов. Критика же русского журналиста касается двойственной трактовки этого принципа орлеанистами, позволявшей и оправдывавшей вооруженное вмешательство в дела независимого государства в случае, если ситуация в этой стране будет представлять угрозу национальной безопасности Франции или европейскому равновесию.

В целом, характеризуя внешнюю политику Луи-Филиппа, К. К. Арсеньев делает следующий вывод: «Осуждая внешнюю политику июльского правительства в общем ее составе, в главных чертах ее, мы не можем, однако, согласиться с мнением тех писателей, которые не видят в ней ничего, кроме ошибок и преступлений. Из двух крайностей – мира во что бы то ни стало и войны за что бы то и с кем бы то ни было – мы, конечно, предпочитаем первую, и ставим политику Луи Филиппа выше политики Луи Наполеона».

Драма либералов-орлеанистов заключалась в том, что французское общество осознало приемлемость их внешнеполитического курса, или, по крайней мере, вынужденно примирилось с ним лишь после поражения 1870-1871 гг., когда Седан напомнил о Ватерлоо. Вплоть до 1870 г. инерция внешнеполитического экспансионизма, рожденная революцией конца XVIII в. и наилучшим образом воплотившаяся в Наполеоновских войнах, продолжала будоражить французское общество. Именно в этом расхождении между национальными ожиданиями и настроениями и политическим курсом правительства публицист Арсеньев усматривал одну из главных ошибок, допущенных Гизо и его сторонниками. Он отмечал на страницах «Русского вестника»: «Развитие внутренних сил страны, усовершенствование свободных учреждений требует спокойствия и мира, но оно требует также доверия и любви народа к своему правительству, а такая любовь не приобретается без некоторых уступок народному чувству…».

Этот упрек не лишен оснований и весьма точно характеризует Гизо как политика – антипопулиста. Он писал: «Если любовь к народу заключается в том, чтобы разделять все его чувства, все его вкусы, и уделять этому больше внимания, чем его интересам, быть по любому поводу склонным и готовым думать, чувствовать и действовать, как он… то это не моя позиция…». По его словам, он любит народ с преданностью глубокой, но свободной и несколько беспокойной; он готов служить ему, но не быть его рабом, не потворствовать любым его желаниям и идеям. Для Гизо любить народ – это прежде всего его уважать, а значит, не обманывать его, и не позволять ему обманывать самого себя: «Ему предлагают суверенитет; ему обещают полное счастье; ему говорят, что он имеет право управлять государством, и достоин всех радостей жизни. Я никогда не повторял эту вульгарную лесть; я считал, что народ имел право… стать способным и достойным быть свободным, то есть вносить свой вклад в развитие общества».

Такая честность достойна всяческой похвалы, но в политике это не всегда оправдано, даже если речь не идет об законченных макиавеллистах. «Правительство не должно увлекаться всеми предрассудками народа, не должно слепо разделять всех его симпатий и антипатий, но идти постоянно и прямо вразрез с народным чувством – слишком неблагоразумно, слишком опасно, особенно для правительства нового, еще не окрепшего, окруженного врагами» – с этим высказыванием Арсеньева трудно не согласиться.

- - -

Как видим, в русской публицистике, прежде всего либерального толка, научная, государственная и общественная деятельность Франсуа Гизо вызывала самое пристальное внимание. Если в 30-40-е годы XIX столетия, на которые пришелся пик политической активности Гизо, в отечественных журналах публиковались в основном переводы из французских изданий, посвященные французскому политику, то в 50-е годы наступает период критического осмысления его деятельности. Такое пристальное внимание к личности Гизо было связано не только с тем неизменным интересом, который российская общественность проявляла к Франции, но и с теми процессами, которые происходили в предреформенном российском обществе, когда французский реформаторский опыт мог оказаться весьма полезным. Кроме того, фигура Гизо вызвала не только интерес, но способствовала развитию бурной полемики на страницах российской либеральной прессы, прежде всего журналов «Отечественные записки» и «Русский вестник». И если для «Отечественных записок» Гизо являлся воплощением консервативной, порой реакционной политики, то для более умеренного «Русского вестника», вовсе не идеализировавшего политику Гизо и подмечавшего допущенные им политические ошибки и просчеты, французский министр символизировал победу умеренных либеральных принципов, а режим Июльской монархии оценивался несравнимо выше режима Второй империи.

Начиная с 1860-х гг. на русский язык переводились основные исторические и публицистические работы Гизо: в 1860 г. была опубликована «История цивилизации в Европе от падения Римской империи до Французской революции»; в следующем году начала выходить четырехтомная «История цивилизации во Франции», в 1863 г. был опубликован «Исторический очерк жизни Вашингтона»; в 1865-м вышла в свет его публицистическая работа «Размышления о сущности христианской веры; спустя три года российский читатель смог познакомиться с трехтомной «Историей Английской революции»; в 1883-1886 гг. публиковалась «История упадка и разрушения Римской империи» Э. Гиббона с примечаниями Гизо. Свидетельством популярности работ Гизо в России являлось их неоднократное переиздание. Кроме того, на русский язык были переведены и некоторые работы первой супруги Гизо, Полины, а также его дочери Генриетты.

Отрадно, что в наши дни интерес в России к интеллектуальному наследию Франсуа Гизо не иссяк, о чем свидетельствуют современные публикации как переведенных ранее трудов Гизо, так и работ, прежде не известных отечественному читателю.